КАТЯ РЕРИХ

(Глава из книги Н. Валентинова «Недорисованный портрет». М., 1993)

 

5 января 1904 г., приехав в Женеву с поездом из Вены, 20 минут спустя был уже у Ленина. А 31 декабря 1903 г, находился еще в Киевской тюрьме и, наверное, назвал бы сумасшедшим всякого, кто мне сказал бы, что через пять дней буду в Швейцарии. О ней не думал и попасть в нее тогда не испытывал желания. Как же все это случилось? И почему, сойдя с поезда, я очутился имени у Ленина?

 <…>

В 1903 г. на съезде партии Кржижановский был избран членом Центрального Комитета, и на квартире у Тихвинского он в качестве такового и говорил со мною. Он прежде всего спросил: известно ли мне, что партия раскололась на большевиков и меньшевиков? Я от­ветил, что, сидя в тюрьме, нельзя было узнать детали этого события, однако в основном я достаточно осведомлен и считаю, что право то крыло партии, которое идет за Лениным. Все, что в связи с этим я сказал, видимо, весьма удовлетворило Кржижановского, и он счел возможным перейти к следующему вопросу,

Да будет вам известно, что вас выпустили из тюрьмы только для того, чтобы снова арестовать и перевести в другую тюрьму, где ваша смерть — будет такая случись от продолжения голодовки — не произвела бы такого впечатления, как в Киеве. Что вы намерены делать — ждать нового ареста или удирать?

—   Конечно, удирать.

—   Еще один вопрос: признаете ли вы партийную дисциплину?

—   Разумеется.

—   В таком случае, — продолжал Кржижановский, впадая уже в шутливый тон,  — я,  недостойный иерей,  властью, от Бога и партией данной, отпуская ваши вольные и невольные прегрешения, приказываю: оставить жену и друзей, домой больше не заглядывать, а завтра вечером взять поезд* в Каменец-Подольск.
*Так у автора.

24

Там на этот счет получите необходимые указания — вы перейдете границу и отправитесь в Женеву. Письмо от меня к Ленину и деньги будут вам вручены завтра. Пробыв несколько месяцев в Женеве, отдохнув, достаточно разобравшись в причинах происшедшего в партии рас­кола, возвращайтесь назад уже в качестве профессионального ре­волюционера. Мы с М. М. Тихвинским считаем, что теперь, когда вам все равно не дадут окончить институт, нужно, чтобы вы окон­чательно перешли на нелегальное положение.

 

Вот каким образом я очутился в Женеве. Однако переход через границу оказался не таким уж простым делом. Приехав в Каменец-Подольск, я не знал, что за два дня до этого местная соц.-де-мократическая организация, все, кто должен был оказать мне со­действие в этом переходе, были арестованы. С ними же меня должен был свести некий юноша, явившись к которому я должен был произнести пароль, что-то вроде «я к вам от дорогого Михаила Михайловича Михайлова». Юношу я отыскал, но едва сказал пароль, как в двери появилась фигура седой дамы,, похожей лицом на императрицу Екатерину Великую, только гигантского роста и с соответствующим бюстом. При виде ее юноша лишился языка, покраснел, прижался к стене и стал смущенно что-то ковырять в ней ногтем. «Екатерина Великая», подойдя ко мне вплотную (я не достигал ее подбородка), грозно крикнула:

— Это мой сын, я его мать! Что вам нужно? От Михаила Михайловича Михайлова? Что это значит? Вы пришли совращать моего сына, втягивать его в политику. Вы хотите, чтобы его заперли в тюрьму! Вон!

 

С треском открыв дверь, она почти вытолкнула меня из передней. Часа через два я все-таки снова позвонил в ту же квартиру в надежде, что, может быть, как-нибудь удастся увидеть юношу без мамаши и выудить у него необходимые сведения. Вместо него опять выкатилась грозная дама, лицо которой при виде меня покрылось багровыми пятнами: «Вон, или сейчас позову полицию!»

 

В продолжение нескольких часов я ходил по занесенному снегом городу, поминутно растирая уши и нос от ужасного холода. Что делать? Возвращаться в Киев, рискуя быть снова арестованным? Следующий поезд туда шел лишь утром. Где же проведу я ночь? В гостинице обязательно потребуют паспорт, у меня никакого нет. В парке, около развалин стен крепости, построенной еще в XIV в., когда городом владели литовские князья, было несколько скамей, утопающих в снегу. Не попытаться ли на одной из них провести ночь? Нельзя, недалеко полицейский пост. Как это часто бывает в жизни, все решила случайность.

 

Маршируя по улицам, ломая голову над тем, что мне делать, я увидел между двумя домами, в глубине двора, некую мне нужную кабинку, которой, например, французы пользуются без малейшего стеснения, тогда как русские этого стесняются. Я не успел дойти до места назначения. Окно кухни одного из домов открылось и, следуя обычаям провинциального города, не имеющего канализа-

25

 

ционной сети, выплескивать помои куда попало, из него вылетело целое ведро разной дряни. Изрядная часть ее, в виде очистков картофеля, яичной скорлупы, рыбьих хвостов и корок апельсина, попала мне на шляпу и пальто. Благодаря этой случайности я не возвратился в Киев, не был арестован, а очутился 5 января в Женеве, у Ленина, так как вот что затем произошло. Скандал, ибо, не щадя соответствующих инциденту слов, я стал переруги­ваться с виновницей происшествия, привлек внимание обитателей смежных домов, и в том числе кого-то, кто стал мне барабанить в замерзшие стекла окна дома направо. Через минуту оттуда выбежала девочка и ухватила меня за рукав: «Паныч, паныч, вам зовуть». В квартире, в которую она меня привела, я с величайшей радостью увидел Катю Рерих. Гора свалилась с плеч: в этом проклятом городе я был не один! Если бы не ведро с помоями и не вызванный им шум и скандал, она бы не подошла к окну и меня не увидела.

 

Но кто такая Катя Рерих? Скромная и милая пропагандистка соц.-демократической организации в Киеве, к которой принадлежал и я. Меня посылала в Женеву партия в лице Г. М. Кржижановского, Катя же нелегально пробиралась туда за собственный счет, чтобы там, где находился генеральный штаб революции, честно и совест­ливо, как все, что она делала, разобраться в причинах раскола партии на большевиков и меньшевиков, как гром среди ясного неба поразившего партийных людей. От Кати я узнал, что в этой квартире она скрывается уже четвертый день, и хотя все партийцы города арестованы, ей все-таки посчастливилось связаться с одним контра­бандистом-молдаванином, взявшимся отвести ее в село за 12 кило­метров от Каменец-Подольска, откуда ночью, перейдя замерзший Днестр, можно очутиться за границей, т. е. в австро-венгерской Галиции. Эта часть Галиции, к слову сказать, ныне присоединена к Украинской Советской Социалистической Республике, «Мы едем сегодня вечером, вы можете ехать со мною, только нужно нашему проводнику внести дополнительно 50 рублей».

 

Сказанным о Кате ограничиться никак нельзя. Катя не просто девушка из интеллигентной семьи, а особый тип русской девушки, подвижнически, жертвенно вступившей в революционное движение. Один из рабочих говорил: «Катя — святая. Как она живет среди нас — не понимаю. Когда она рассказывает нам о жизни в будущем социалистическом строе, глаза ее светятся и я чувствую себя в раю». Катя была родственницей, если не ошибаюсь, племянницей большого художника Рериха. Главным было все-таки не физическое родство, а духовное родство со многими поколениями заме­чательных русских женщин и девушек, черты которых, говоря о женах декабристов, пытался представить Некрасов. Катя происхо­дила, кажется, из немецкой семьи, но душа ее была соткана из той особой русской«материи», что и душа Лизы Калитиной, героини романа Тургенева «Дворянское гнездо». Лиза Калитина ушла в монастырь, Катя Рерих - в революцию. Легко допустить и обратное: та же Лиза Калитина в девятисотых годах стала бы подвижницей революции, а Катя Рерих в сороковых годах прошлого столетия пошла бы в монастырь. Психологическая, эмоциональная основа у обеих одинакова. У них было даже и внешнее сходство. У Кати было такое же «бледное свежее лицо, глаза и губы такие же серьезные, взгляд честный и невинный. Голос тихий, вдруг остано­вится, слушает с вниманием, без улыбки, потом задумается и откинет назад свои волосы», как у Лизы.

 

Киевская соц.-демократическая организация, как и все органи­зации того времени, была богата этими славными, милыми девушками и женщинами. Одни из них носили русскую и украинскую фамилию, другие еврейскую, и все они были, в сущности, подвижницами. Отличие от них Кати Рерих было в том, что она пред­ставляла крайнее, уже переходящее за какую-то грань, выражение этого типа. Моральный уровень людей «ордена», членов подпольных организаций, был тогда очень высок. Это нужно сугубо подчеркнуть.

 

Но Катя в ее требовании нравственных качеств от человека-социалиста шла так далеко, что ответить на них мог лишь святой. Это, а с другой стороны, ее инстинктивное отвращение от всех видов насилия, безграничная вера в силу нравственного примера, воздей­ствия на зло словом, — незаметно приводили ее почти к позиции Льва Толстого: непротивление злу насилием. Наши пути тут резко расходились.

 

Припоминаю следующий случай. Мы организовывали с нею ра­бочее собрание за Днепром. Всюду были расставлены пикеты, ука­зывавшие, как нужно добраться до поляны в лесу, на которой, придя раньше других, мы уже сидели с Катей. Неизвестно, как он прошел не замеченный пикетами, только на поляне раньше, чем рабочие, появился сыщик, давно за мною следивший. С насмешливой улыбкой, словно издеваясь над нами — «думали скрыться от меня, а я вас накрыл» — он остановился в трех шагах от нас, смотря на Катю в упор, так как, по-видимому, это было новое для него лицо.

 

Признаюсь, в этот момент я превратился в зверя и, схватив сыщика за горло, стал его жестоко избивать. На Катю это произвело потрясающее впечатление. Задыхаясь от волнения, она начала ис­терически кричать, чтобы я перестал бить. Растерявшись от нео­жиданного крика с этой стороны, я выпустил из рук сыщика, поспешившего скрыться. Собрание было сорвано, нужно было пре­дупредить о том все пикеты, и в этот день я не имел возможности видеть Катю. А на следующий день, когда я потребовал от нее объяснений, она, волнуясь, мне ответила:

— Я не переношу никакого насилия и зверства, откуда бы они ни шли. Это чувство сильнее меня. Я не могу допустить: нам можно, им нельзя. Когда вы избивали сыщика, у него было лицо испуганного и страдающего человека, у вас же искаженное, отвра­тительное лицо зверя. В этот момент вы были для меня противнее сыщика. Неужели социализм не очищает души человека, неужели и в человеке-социалисте может жить и выходить наружу страшный зверь? Одна мысль об этом меня бросает в холод, и все становится темно.

21

Я ответил Кате, что ей лучше всего бросить революционную пропаганду и уйти в монастырь. Продолжать спор на эту тему не пришлось. Дня три спустя я был арестован и встретился с Катей только в Каменец-Подольске.

 

Когда начало смеркаться, мы, в санях контрабандиста, выехали в путь к селу на самой границе. По дороге еле избегли встречи с конной пограничной стражей. Приехав в село, долго мерзли в какой-то риге, а потом потихоньку были переведены в избу, где, задыхаясь от жары, сидели спрятанными за раскаленной печкой. На столе перед окнами контрабандист поставил лампу, чтобы все соседи видели, что он дома и никого у него нет.

 

В двенадцатом часу ночи, когда на селе потухли последние огни, мы вышли из избы к Днестру. Увы, нас здесь ждала большая неприятность. Вместо пограничников, получивших от нашего про­водника некую мзду и обязавшихся нас не видеть, в карауле ока­зались стражники, мзды не получившие. При виде нас и после нескольких окриков и свистков они, по всем правилам об охране границы, открыли пальбу из ружей. Проводник, превратившись в настоящего зайца, перебежав реку, быстро скрылся на той стороне. Поспеть за ним мы не могли. Пули около нас свистели. Я толкнул Катю в сугроб снега, и в нем мы присели, В сугробе оказался куст. .Хлопья снега, висевшие на нем, как вата, образовывали занавес, скрывавший нас от стражников. Он не был прочен. При малейшем нашем движении эти хлопья снега могли свалиться и открыть нас, тем более легко, что злая и холодная луна, как лампа, висела прямо над головой. Было очень холодно, вероятно 16 или 17 градусов мороза. Через отверстия снежного занавеса я мог, сравнительно недалеко от нас, видеть, как наши неприятели ходят с фонарем, курят, слышать, как они кашляют, что-то говорят.

 

Осторожность и неподвижность должны были быть нашим пра­вилом, и когда Катя сделала попытку несколько вытянуть ногу, я довольно грубо шепнул ей: «Черт возьми, что вы делаете, хотите, чтобы нас подстрелили как куропаток?» Как жалел потом, что вырвалась эта фраза. Ведь только позднее узнал, что, когда мы прыгнули в сугроб, шуба, юбка и все прочее у Кати неловко подвернулось и ее нога, выше колена голая, оказалась прижатой к снегу. При ужасном морозе сидеть в таком положении было, конечно, мучительно, но так как я сказал, что нас подстрелят, т, е. могут подстрелить не ее одну, а по ее вине и меня. Катя, потому что это была Катя Рерих, стоически выдержала испытание. В глазах ее стояли слезы, я-то думал, что это от холода и мороза...

 

Когда, наконец, проклятая луна потушила свой фонарь и, за­катившись, ушла спать, на вражеском берегу все утихло; мы, про­сидев в сугробе более трех часов, обледенелые, стуча зубами от холода, воспользовались темнотой и вылезли из сугроба. Куда, в каком направлении идти — неизвестно.

28

Было даже опасение, что, кружась в темноте, мы снова перешагаем занесенный снегом Днестр я очутимся на русской территории. Блуждая по снежной равнине, мы набрели на стог соломы, что наводило на мысль, что близко какое-то селение. Я предполагал, что из боков стога можно вытащить солому, сделать таким образом норы и залезть туда до утра. Спек­шаяся от холода, заледенелая, одеревенелая солома была так спрес­сована, что, несмотря на наши усилия, нам ничего сделать не удалось. Пришлось расположиться у стога на снегу, и, свернувшись в комок, я немедленно заснул, проснувшись лишь от глухого кашля Кати. «Что с вами?» — «Ничего, право, ничего». Я дотронулся до ее лба, у нее, несомненно, был жар. Утром удалось встретить нашего контрабандиста (честный человек! Он бегал по всем направлениям, нас отыскивая), и, кое-как добравшись из этого заброшенного уголка Галиции до железной дороги, спасаясь от приметивших нас авст­рийских жандармов, мы, после многих пересадок, доехали до Вены, а оттуда до Женевы.

 

Тяжелый переход через границу оказался роковым для слабых легких Кати. По приезде в Женеву она слегла, больше не вставала, и через несколько месяцев ее унесла в могилу скоротечная чахотка. Она не дожила даже до 22 лет.

 

 

На главную страницу