ИСТОКИ ЛЕНИНИЗМА:

РУССКИЙ СОЦИАЛИЗМ И МАРКСИЗМ.

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ И ЛЕНИН

 (По книге Валентинова Н. «Недорисованный портрет». М, 1993)

 

 

Н. Валентинов - революционер-меньшевик, философ, экономист, историк, эмигрировавший в 1930 г. во Францию. Его книга о Ленине дает возможность взглянуть на вождя революции с позиции человека, критически настроенного к идеям большевизма. Опираясь на свое близкое знакомство с Лениным, на многолетнее изучение опубликованных материалов и документов, связанных с его именем, Н. Валентинов освещает многие стороны жизни вождя остававшиеся, как. правило, в тени.

 

 

БРАТ ЛЕНИНА А. УЛЬЯНОВ

 

Брат Ленина — Александр, Саша, как его звали в семье, окончив гимназию с золотой медалью, осенью 1883 г. поступил на естественное отделение физико-математического факультета Пе­тербургского университета. Еще в гимназии он погрузился в самое серьезное изучение естественных наук, в частности зоологии. При его огромных способностях, влюбленности в науку, трудолюбии, знании трех языков, позволявших ему следить за иностранной литературой, все говорило за то, что этот выдающийся молодой человек мог стать крупным ученым. В возрасте 19 лет, во время летних каникул в Кокушкине, он написал солидную работу об «органах сегмантарных и половых пресноводных аnnulala (коль­чатых червей)». Его отец, скоропостижно умерший в январе 1886 г., не дожил двадцати пяти дней, чтобы узнать, что Саша, на которого, именно как на будущего ученого, он возлагал большие надежды, будет за эту работу награжден золотой медалью Советом Петербургского университета.

 

Ни в 1883, ни в 1884 г., ни в 1885 г. Александр не принимал участия в студенческих политических кружках. Он относился к ним даже отрицательно. «Болтают много, а учатся мало. В ре­волюционные организации не вступаю потому, что не решил многих вопросов, касающихся лично меня, и, что еще важнее, вопросов социальных. Больно уж сложны социальные явления. Ведь если естественные науки только теперь вступают в ту фазу своего развития, когда становятся науками, то что же представляют собою социальные науки? Я предполагаю, конечно, научное ре­шение. Иное не имеет никакого значения. Смешно, более того, безнравственно, профану в медицине лечить больных, еще более смешно и безнравственно лечить социальные беды, не понимая их причин».

Ясного, а тем более научного решения социальных проблем не имел в это время не один только Александр Ульянов. Все, что было так ясно еще совсем недавно, теперь раздиралось противоречиями,

414

сомнениями. Прежний лозунг гласил: «Иди в народ!» И в семидесятые годы сотни молодежи, среди которой преобладали дети дворян, двинулись в народ. «Движение это, — как писал Кравчинский, -едва ли можно назвать политическим. Оно было скорее каким-то крестовым походом, отличаясь заразительным и всепоглощающим характером религиозных движений. Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очи­щения. Тип пропагандиста 70-х годов принадлежал к тем, которые выдвигаются скорее религиозным, чем революционным движением. Социализм был его верою, народ был божеством». На хождение интеллигенции в народ правительство ответило арестами, тюрьмами, ссылками в Сибирь. И тогда  встал  вопрос    как  отвечать на репрессии правительства и  возможна ли какая-либо деятельность среди народа - пока существует деспотическое правительство?

 

Но велико было смятение в народнических, революционных кру­гах, когда беспощадную критику их идеологического святая святых они услышали от своих же, от тех, которые еще вчера разделяли их воззрения. Эту критику повела в начале 80-х годов группа эмигрантов, возглавленная Плехановым, сменившая народничество на марксизм. Написанные в 1883 и 1884 гг. произведения Плеханова «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия» ко­лебали основные взгляды народнической идеологии.

 

Товарищ Александра Ульянова, Говорухин, вспоминая это вре­мя, говорил, что «Наши разногласия» Плеханова произвели гро­мадное впечатление на радикальную молодежь. «Их читали и перечитывали, читали в кружках и в одиночку. Явились ярые сторонники социал-демократизма и ярые противники его». Однако большинство, в растерянности, не могло дать себе твердого отве­та — верны ли воззрения Плеханова? Для Александра Ульянова все эти вопросы были совершенно новы. Впервые он с ними столкнулся, приехав в Петербург. В гимназии, увлекаясь Писа­ревым, и в этом отношении крепко поддерживаемый отцом, он твердо усвоил его девиз: «В человечестве главное зло — невежество и против этого зла — только одно лекарство - наука, но это лекарство надо принимать не гомеопатическими дозами, а ведрами и сороковыми бочками». Саша своим товарищам все время говорил, что не будет участвовать в революционном движении, пока для себя научно не решит выдвигаемые этим движением проблемы.

 

До сих пор одной из любимейших им книг была «Что делать?» Чернышевского. Она дала ему представление о справедливом общественном социалистическом строе, способствовать появлению ко­торого, по глубоко вкоренившемуся в него убеждению, — «долг» каждого морально развитого человека. Из вставшей перед ним сложности социально-экономических проблем — вытекало ясно, что одной этой книгой они не решаются. Лекарство — науку нужно принимать не гомеопатическими дозами, нужно обширное знание.

415

Проштудировав «Наши разногласия» Плеханова, он принимается за (Капитал» Маркса, читает всякие курсы политической экономии, достает книги по социальным вопросам на немецком и французском языках.

                                                                                        

 Январь 1886 г. принес Саше Ульянову огромное горе: 12-го числа скоропостижно умер отец. Вследствие медлительности транспорта того времени, Саше не удалось быть на похоронах отца. Эту смерть он переживал столь мучительно, впадал в такую безутешную тоску и грусть, что его сестра Анна, бывшая в это время студенткой женских курсов в Петербурге, опасалась, как бы он не кончил самоубийством. Горе свое Саша хотел подавить усиленным умст­венным трудом. Работая в университете, подготовляя магистерскую диссертацию, он, кроме того, с головою уходит в изучение социальных и политических вопросов. К этому времени - т.е. к началу 1886 г. — относится его сближение с тремя студентами — Лука­шевичем, Говорухиным, Шевыревым. Первый считал себя маркси­стом. На допросах, после ареста, он показал, что «труды Маркса, Энгельса, Лассаля, Плеханова указали ему путь к исканию истины». Но в отличие от Плеханова, Лукашевич придавал громадное зна­чение террористической борьбе «Народной Воли»* и убежденно от­стаивал «существование террора, как роковую необходимость, как стихийное явление, до тех пор, пока будут в полном разладе поли­тика правительства и убеждение передовой части русской интелли­генции». Приблизительно тех же воззрений, соединения, вероятно, примитивного марксизма с терроризмом, придерживался и Говору­хин. Что касается третьего студента, с которым сближается Улья­нов, — Шевырева, для него вопросы теории и доктрины не имели значения. С ранних лет, еще с гимназической скамьи, он проникся чувством ненависти к самодержавному строю. Этого ему достаточно. Терроризм у него в крови. Неутомимый и ловкий организатор, он стремится в университете создать тайные кружки. В кружках он хочет вербовать подходящий элемент для настоящего дела, а это, по его мнению, только террор.

 

Тройка, встречаясь с Ульяновым, часто указывала ему, что его отказ от вступления в революционное движение, пока «научно» не решен весь цикл социально-экономических проблем, не может по­читаться обоснованным. Они говорили, что фактически это является примирением с действительностью. Лукашевич, Говорухин, Шевырев хотели переубедить Сашу, понимая, что его помощь револю­ционному движению была бы очень ценной, что их двадцатилетний товарищ — большая сила и личность недюжинная. У него дар быстро, литературно писать и излагать свои мысли, знание ино­странных языков, блестящие научные способности, признанные самим Советом университета. У него знание химии, и оно, как увидим, будет утилизировано. Кроме того, он превосходный товарищ, на которого всегда, без колебаний, можно положиться. «В отношении к товарищам, — характеризовал его Говорухин, он был редкий человек. Он равно уважал и собственное достоинство, и достоинство других.

*См. примеч. 14.

416

Это была натура нравственно-деликатная. Он избегал всяких резкостей, да был к ним и неспособен. Никогда я не видел его беззаботно веселым, вечно он был задумчив и грустен. Он любил театр, понимал поэзию, особенно любил музыку, и когда слушал ее, становился еще грустнее и задумчивее».

 

Убеждаясь, что его уклонение от революционной деятельности до момента, когда все вопросы получат окончательное «научное» решение,   может  быть  истолковано как трусость и  осуждено  с моральной точки зрения, Ульянов от своего отказа отошел. Однако он хотел быть осторожным, чтобы не подвергнуться за какие-нибудь пустяки высылке в Симбирск, город «оцепенелого покоя и застоя».

«Это ужасная перспектива, — говорил он, — жить, например, в Симбирске, там можно совсем отупеть, ни книг, ни людей».

Осенью, в ноябре 1886 г, он вступил в кружок радикальной части студенчества высших учебных заведений Петербурга. У кружка были большие планы: организовать студентов по всей России, выработать программу и каталоги для систематического чтения, распространить повсюду кружки самообразования, обмениваться ре­фератами, обосновать программу революционных требований, из­давать подпольную газету и, конечно, при каждом подходящем случае оказывать демонстрациями давление на правительство. 9 февраля 1886 г. кружок (до вхождения в него Ульянова) орга­низовал манифестацию по случаю 25-летия освобождения крестьян от крепостного права. «Полиция прозевала демонстрацию и все обошлось благополучно». 17 ноября того же года, в 25-летнюю годовщину смерти Добролюбова, тот же студенческий кружок хотел повторить демонстрацию. На этот раз она не удалась; в городе произошли обыски и аресты, несколько десятков студентов высланы из Петербурга. Резко критикуя правительство, кружок выпустил на гектографе прокламацию. В ее составлении и распространении, вме­сте с Шевыревым, Говорухиным и Лукашевичем, самое большое участие принял А. Ульянов.

 

С этого времени он все более и более прислушивается к терро­ристическим призывам Шевырева. Когда правительство, говорил Шевырев, берет за горло уже наших близких товарищей, уклонение от борьбы с деспотизмом особенно безнравственно, а при нынешних условиях действительной борьбой с царизмом может быть только террор. Болезненно чуткий к указаниям на безнравственность, А. Ульянов, после мучительных колебаний, начинает разделять эти взгляды и, раз на то пошло, делается уже сторонником не случайного, а, как он заявляет, систематического террора, устрашающего, спо-собного сотрясти самодержавие. Инспирируемая главным образом Шевыревым террористическая организация, ставящая ближайшей целью убийство Александра III,складывается с конца~1886 г. и быстро вырастает.

417

А.Ульянов, конечно, не может сказать, что к тому времени все вопросы у него «научно» решены, но уже не знание руководит им, а загоревшееся, охватившее его чувство «дол­га» пред страной, ради освобождения которой он готов немедленно принести себя в жертву.

 

В качестве метальщиков бомб в организацию вступили студенты Андреюшкин, Осипанов, Генералов, в качестве разведчиков, наблю­давших за передвижением и выездами царя, были привлечены сту­денты Канчер и Горкун. Другие лица косвенно, разными способами оказывали помощь опасному предприятию, предоставляя заговор­щикам квартиру и выполняя их поручения. В январе 1887 г. Лу­кашевич принялся за фабрикацию бомб, Александр Ульянов за выделку для них нитроглицерина. Он вступил в полосу жизни, полной опасности. Он не живет, а горит. Он участвует в обсуждении всех деталей организации покушения, в подборе и подготовке не­обходимых для него лиц и средств. Но не отходит и от науки, с присущим ему рвением продолжая много работать над диссертацией об органах зрения червей. Вместе с тем по ночам он сидит за изучением социальных вопросов. Ему удалось у студента Водовозова достать «Deutch-Franzosische Jahrbucher», изданные в 1844 г. под редакцией К. Маркса и Руге с участием Гейне и поэта Гервега. Из этого сборника, писала А. И. Ульянова, Александр за месяц до своего ареста вместе с Говорухиным перевел cтатыю Маркса «о религии». Речь идет о «Введении к критике философии права Гегеля». Перевод этой статьи Говорухин увез за границу, и там в том же 1887 г. она без указания имени переводчиков была напечатана в Женеве с большим предисловием к ней П. Л. Лаврова*.

 

По причинам и мотивам, остающимся лично для нас по сей день непонятными, Говорухин, лицо, стоящее в центре заговора, в фев­рале, недели за две до покушения, уехал за границу. Там, чрез два года, т. е. в 1889 г., с его слов записали все, что он знал о заговоре. Документация эта очень ценна, однако не для записи же ее он предпочел сменить Петербург на безопасное место? Много лет спустя, уже при коммунистической власти, Говорухин в сборнике «Октябрь» (1927 г., книга III и IV) дал дополнительные «Воспоми­нания о террористической группе А. И. Ульянова». Сопоставленные с воспоминаниями других лиц и твердо известными фактами, они полны таким искажением событий, что никакой уже ценности не имеют. Отвратительно в них и то, что, явно приспособляясь к требованиям воцарившейся в то время государственной религии — ленинизма, Говорухин уверяет, что с того момента, как усвоил марксизм, он «стал ленинцем и остался ленинцем и до настоящего времени». Отсюда можно заключить, что он стал марксистом-ле­нинцем, когда еще Ленин и не окунулся в марксизм. У Говорухина, весьма спешившего выехать из Петербурга, не было денег для поездки за границу.

 

* Пользуюсь здесь случаем принести большую благодарность С. Г. Пети: зная. что я собираю материалы, имеющие отношение к А. И. Ульянову — она подарила мне его перевод статьи Маркса, издание, ставшее библиографической редкостью. (Примеч. авт.)

418

Из переписки его с А. И. Ульяновой, лишь в 1928 г., стало известно, что нужные средства Говорухину дал все тот же Ульянов, для этой цели заложивший в ломбарде за 100 рублей золотую медаль, присужденную ему Советом университета.

 

С первого взгляда еще большее удивление, чем отъезд Говору­хина, вызывает то обстоятельство, что, не считаясь с возражениями Ульянова, Шевырев, почти накануне дня покушения, тоже уехал из Петербурга, направляясь в Крым. Его отъезд, как потом писал один из товарищей Ульянова — Никонов, «можно назвать бегством с поля сражения, дезертирством». Такое суровое суждение, приняв во внимание, что Шевыреву принадлежала руководящая роль в заговоре, кажется обоснованным, и все же это не совсем так. Ше­вырев, как увидим, умер мужественно, но он был болен чахоткой в последней стадии. Нервы этого страстного организатора всяких тайных кружков были расшатаны до крайности. Ему повсюду ме­рещились шпионы. Не трусость, а видимо боязнь стать невольным виновником провала заговора побудила его покинуть Петербург. Так или иначе, но после отъезда Говорухина и Шевырева главное руководство покушением падает на Лукашевича и Александра Ульянова. Последний на эту роль никак не претендовал. К террору он склонился после долгих колебаний, но приняв это решение,. став на  этот путь, он пошел убежденно, до конца, зная, что его ждет  виселица.

У этого внешне хрупкого юноши слово и убеждение не расходились с поступком....

 

Покушение на царя предполагалось произвести , когда царь поедет из дворца в Исаакиевский или Казанский собор. С 26 февраля метальщики бомб и разведчики дежурили на улицах. Первого мар­та — в годовщину убийства Александра II — организация рассчи­тывала, что ей удастся бросить бомбу. Но вследствие неосторожного письма одного из метальщиков (Андреюшкина) , попавшегося жан­дармам, за ним и некоторыми другими его товарищами началась слежка. В день 1 марта их арестовали на Невском проспекте, хотя охрана совсем не подозревала, что в этот день подготовлялось покушение на царя. Найденные у арестованных бомбы открыли глаза охранке, и очень скоро она схватила всю организацию. Арестованы были 31 человек, в том числе Анна Ильинична, сестра Александра, не имевшая никакого отношения к заговору и ничего о нем не ведавшая. Александр, оберегая сестру, держал ее вдали от опасности. Привезен был в Петербург и отысканный в Крыму Шевырев.

Узнав от своей племянницы Веретенниковой об аресте детей, перепуганная Мария Александровна Ульянова спешно приехала из Симбирска. Здесь, узнав о деле, она пришла в ужас: сыну ее явно грозит смертная казнь. В отчаянии, надеясь умолить царя,. 28 марта она подала ему прошение. Дадим его с некоторыми сокращениями.

 

«Горе и отчаяние матери дают мне смелость прибегнуть к Вашему Величеству, как единственной защите и помощи.

419

Милости, Государь, прошу! Пощады и милости для детей моих. Старший сын, Александр, окончивший гимназию с золотой медалью, получил золотую медаль и в Университете. Дочь моя Анна успешно училась на Петербургских Высших Женских Курсах. И вот, когда оставалось всего лишь месяца два до окончания ими полного курса учения, у меня вдруг не стало старшего сына и дочери. Оба они заключены по обвинению в прикосновенности к злодейскому делу первого марта. Слов нет, чтобы описать весь ужас моего положения. Я видела дочь, говорила с нею. Я слишком хорошо знаю детей своих и из личных свиданий с дочерью убедилась в полной ее невинности. Да, наконец, и Директор Департамента Полиции   еще   16 марта объявил мне, что дочь моя не скомпрометирована, так что тогда    предполагалось    полное освобождение ее. Но затем мне объявили, что для более полного следствия дочь моя не может быть освобождена и отдана мне на поруки.

 

О сыне я ничего не знаю. Мне объявили, что он содержится в крепости, отказали в свидании с ним и сказали, что я должна считать ею совершенно погибшим для себя. О, Государь! Если бы я хоть на один миг могла представить своего сына злодеем, у меня хватило бы мужества отречься от него и благоговейное уважение к Вашему Величеству не позволило бы мне просить за него. Но все, что я знаю о сыне, не дает мне возможности представить его таким. Сын мой был всегда убеж­денным, искренним ненавистником терроризма в какой бы то ни было форме. Он был всегда религиозен, глубоко предан интересам семьи и часто писал мне. Он был увлечен наукой до такой степени, что ради кабинетных занятий пренебрегал всякими развлечениями. В университете он был на лучшем счету. Золотая медаль открывала ему дорогу на профессорскую кафедру, и нынешний учебный год он усиленно работал в зоологическом кабинете университета, подготовляя магистерскую диссер­тацию. Зная это, могу ли я представить сына моего злодеем? Я не знаю ни сущности обвинения, ни данных, на которых оно основано. Но сопоставляя самый факт обвинения в тягчайшем государственном преступлении с фактами относительно воз-зрений моего сына в самом недавнем прошлом, преданности его науке и интересам семьи, я вижу непримиримую несообразность, представляющуюся чем-то совершенно необъяснимым. Он был всегда слишком религиозен, гуманен и честен, чтобы, будучи в здравом уме, итти на злодейское дело. Он слишком любил сестру, чтобы ее губить. Он слишком был предан семье, чтобы пятнать ее позором, слишком уважал свой дворянский род, чтобы клеймить его.

 

 Умоляю, пощадите детей моих. Возвратите мне детей моих,у сьна моего случайно отуманился  рассудок и чувство, если в его душу закрались преступные замыслы, Государь, я исправлю его: я вновь воскрешу в душе его те лучшие человеческие чувства и побуждения, которыми он так недавно еще жил.

Милости, Государь, прошу милости».      

 

М. А. Ульянова никогда не была оппозиционеркой, тем более революционеркой. Она могла искренно и убежденно писать царю, что ее сын не стоял за террор. Это была правда. До ноября 1886  года он не разделял террористических воззрений. О перемене его воззрений она не могла знать, с момента его отъезда, после летних каникул в Петербург, она его уже не видела. На зимние каникулы -  праздники Рождества и Нового года — он в Симбирск не приезжал. Но вот чего не знала М. А. Ульянова, подавая 28 марта свое про­шение.

420

Арестованный 1 марта Саша подвергался допросу 4, 5, 11,19,  20,  21  марта.  И при первом же допросе он ни минуты не скрывал свой принадлежности к фракции террористов и своего убежденного сторонника «тактики отрицания», главные участники заговора все встали на тот же путь открытых признаний и для «истории» подробно объясняли, по каким политическим причинам они стали террористами*.

 

Александр III, чрезвычайно внимательно следивший за делом, читавший все зарегистрированные допросы арестованных,  покушавшихся  на  его  жизнь,   прочтя  прошение  матери  Ульяновой, написал следующую резолюцию: «Мне кажется желательным дать ей свидание с сыном, чтобы она убедилась, что это за личность ее милейший сынок, и показать ей показания ее сына,  чтобы она видела, каких он убеждений». Так, вопрёки всем российским правилам, и только по царскому приказу, М.А.Ульянова еще до суда, до окончания следствия, получила в Петропавловской крепости свидание с сыном.  Она рассказывала об этом много раз   своим детям,   и мы знаем о нем со  слов ее старшей  дочери А. И. Ульяновой.

 

«Когда мать пришла к нему на первое свидание, он (Саша) плакал и обнимал ее колени, прося простить его за причиненное ей горе. Он говорил ей, что у него есть долг не только перед семьей. Рисуя ей бесправное, задавленное положение родины, он указывал, что долг каждого честного человека бороться за осво­бождение ее.                   .           -

  Да, но эти средства так ужасны.       

  Что же делать, мама, если других нет.

Он всячески старался примирить мать с ожидавшей его участью.Он напомнил ей о меньших детях, о том, что следующие за ним брат (Владимир) и сестра (Ольга) кончают в этом году учение с золотыми медалями и будут утешением ее».

                                                                                            

Заговорщиков судило особое присутствие Правительствующего Сената с участием сословных представителей. К делу было привле­чено 15 человек, суд начался 15 апреля, а приговор был вынесен 19 апреля. Все подсудимые имели защитников, кроме Ульянова. Он отказался от защитника и на суде произнес искреннюю речь, в которой, между прочим, отметил, что, по его мнению, «единственный правильный путь воздействия на о6щественную жизнь есть путь пропаганды пером и словом, но при существующих условиях идти таким путем невозможно: не только социалистическая, но и общекультурная пропаганда невозможна, да и научная разработка вопросов крайне затруднена».

 

* Покушению на Александра III посвящена значительная литература: Воспоми-нания Новорусского в журнале «Былое», 1906 г., № 4; воспоминания Лукашевича, там же, 1907 г., № 1 и 2; А. И. Ульяновой «Дело 1 марта», «Пролетарская Революция», 1907 г., № 1, 2 и 3; Воспоминания Говорухина в «Голосе Минувшего на Чужой стороне», 1926 г., № 3, с ценными примечаниями к ней Б. И. Николаевского; статья А.С. Полякова «Второе 1 марта» в «Голосе Минувшего», 1918 г., № 10—12; Никонов «Из воспоминаний о А. И. Ульянове». «Пролетарская Революция», 1929 г., № 2—3 и  т. д. (Примеч. авт.)

421

 

В отличие от порядков, введенных в СССР, суд над террористами, покушавшимися на Александра III, был гласным. Ближайшие род­ственники обвиняемых могли на нем присутствовать. Была на нем и мать Александра. «Как хорошо говорил Саша, — вспоминала она, — но мне было так безумно тяжело его слушать, что я не могла досидеть до конца его речи и должна была выйти из зала». На дознании и на суде А. Ульянов заботился не о самозащите, а больше о том, чтобы спасти жизнь или смягчить участь своих товарищей. Лукашевич, избежавший виселицы, писал позднее:

 «Когда я увиделся в первое заседание с Ульяновым на суде, он, пожимая мне руку, сказал: если вам что-нибудь будет нужно, говорите на меня, я прочел в его глазах бесповоротную решимость умереть».

 

Желание Ульянова взвалитъ на себя :главную вину и спасти всех других заметил и обер-прокурор Неклюдов: «Вероятно, Уль­янов «признает себя виновным и в том, чего не делал». Этот прокурор в 60-х годах был одним из лучших учеников отца Саши — Ильи Николаевича Ульянова в бытность последнего учи­телем Дворянского института в Пензе. Царю же бросилось в глаза явное желание Ульянова заслонить собою своих товарищей, и на отчете о заседании суда он написал: «От_него (Ульянова) больше ничего не  добьешься».   

 

Шёвырев был признан главным руководителем заговора, осталь­ные сообщниками и пособниками. Все присуждены к смертной казни через повешение. Но восьми осуждённым Александр III заменил казнь каторгой от 10 до 20 лет, а двум осужденным, Лукашевичу и Новорусскому, на квартире которого Ульянов приготовлял нит­роглицерин, подавшим прошение царю о помиловании, смертная казнь была заменена бессрочной каторгой. Остальные пять — Уль­янов, Шевырев, Осипанов, Генералов, Андреюшкин — просить о помиловании отказались. Отцу Лукашевича удалось убедить в этом сына, но просьбы М. А. Ульяновой, имевшей с сыном свидание после суда, оказались тшетны: «Не могу сделать этого после всего, что признал на суде. Ведь это будет неискренно».

 

Молодой прокурор Князев, по должности присутствовавший при свидании Ульяновой с сыном, несколько раз отходивший в сторону, чтобы дать им возможность свободнее говорить, услышав его бесповоротный отказ, со слезами на глазах сказал: «он прав, он прав».

«Слышишь, мама, что люди говорят?»

«У меня просто руки опустились», — рассказывала потом убитая горем мать.

Через сорок лет, уже при советской власти, Князев, конечно, уже не бывший прокурором, дополнил несколькими штрихами это свидание Александра Ульянова с матерью. «Прошло 40 лет, но не померкла в глазах моих тяжелая картина этого свидания подавленной несчастьем любящей матери и приговоренного к смерти сына, своим мужеством и трогательной нежностью старавшегося успокоить мать. Она умоляла его подать прошение о помиловании, выражая надежду и почти уверенность, что такая просьба будет уважена. Видимо, с большой душевной болью отказывая матери, А. Ульянов привел, между прочим, хорошо помнится, такой довод, несомненно свидетельствующий о благородстве его натуры: «Представь себе, мама, двое стоят друг против друга на поединке. Один уже выстрелил в своего противника, другой еще нет, и тот, кто уже выстрелил, обращается к противнику с просьбой не пользоваться оружием. Нет, я не могу так поступить».

Нет сомнения, если бы А. Ульянов подал просьбу царю, она была бы уважена.

На молодого прокурора Князева Ульянов произвел огромное впечатление. По своей натуре, нравственной силе, особой честностью и в большом, и в малом.

 

422

Ульянов, действительно, не был как все. Он далеко выходил из общих рядов. Об этом говорит его поведение до 1 марта, его поведение на дознании, на суде и после осуждения на смерть. И вот что для него характерно, о чем все другие в его положении, конечно, забыли бы: в тюрьме из его памяти не уходила мысль, что незадолго до ареста он взял в долг 30 рублей у некоего Туликова. Он считает бесчестным это забыть. При последнем свидании с матерью он просит ее выкупить из ломбарда заложенную университетскую медаль и из вырученной суммы непременно заплатить долг. Еще и о другом он просит мать. Он переводил, как уже мы отметили, статью Маркса, из «doutsche-Franzosische Jahrbucher»*. Эту редкую книгу ему одолжил В. В. Водовозов с условием хранить «как зеницу ока» и в назначенный срок возвратить. При обыске и аресте книга была забрана жандармами и, следовательно, должна была почи­таться окончательно потерянной. Александр этим мучился и просил мать известить Водовозова, что все будет сделано, чтобы найти где-нибудь другой экземпляр книги.

 

При последнем свидании с сыном М. А. Ульянова все время спрашивала, какие его желания она могла бы исполнить. Он на все отвечал, что ему ничего не нужно, но в конце концов робко сказал, что ему хотелось бы почитать что-нибудь Гейне. Мать заволновалась, не зная, удастся ли ей осуществить желание сына. Найти в Петербурге сочинения Гейне было трудно, они могли быть только на немецком языке, да были и цензурные препятствия против этого издания. Уже упомянутый молодой прокурор Князев поспешил прийти ей на помощь. Ему удалось где-то найти сочи­нения Гейне, какие мы не знаем, и в тот же вечер передать их в камеру Ульянову. С Гейне в руках Александр и провел последние дни своей жизни.

 

* «Немецко-французский ежегодник» (нем.)

423

После приговора пять осужденных на смерть были переведены из Петропавловской крепости в Шлиссельбургскую тюрьму. 8 мая 1887 г.  в 3/2 часа ночи осужденным сообщили о предстоящем исполнении смертного приговора. Пред рассветом к воздвигнутым на дворе тюрьмы виселицам вывели Генералова, Андреюшкина и Осипанова. Они простились друг с другом и приложились к кресту: священник присутствовал при казни. Взойдя на эшафот, Генералов и Андреюшкин крикнули: «Да здравствует Народная Воля!» Осипанов не успел этого сделать. На голову его был накинут мешок. По снятии с виселиц их трупов из камер были приведены Ульянов и Шевырев. Священник подошел к смертникам с крестом. Ульянов приложился к кресту. Шевырев оттолкнул руку священника. Оба взошли на эшафот. Чрез мгновение все было кончено.

 

Смерть Ульянова и его товарищей обеспечила самодержавию 15 лет без террористических покушений. Но люди, готовые жертвовать своей жизнью за освобождение страны, вновь появились среди студенческой молодежи. В 1902 г. социалист-революционер студент Далмашев убил министра внутренних дел  Сипягина.

В 1905 г. социалист-революционер Каляев убил великого князя  Сергея Александровича. За год до этого в июле 1904 г. студент  Егор Сазанов (238) убил министра  Плеве, но погиб он не в  Шлиссельбурге,  а  на  каторге в  Сибири,  в  Зерентуе.

Нужно прочесть письма   Сазонова  к   родным,   чтобы  до   конца понять особую  психологию  жертвенности русской молодежи  народнического толка.

«Вспомните, - — писал из тюрьмы Сазонов, — мои молодые мечты о мировой деятельности на благо несчастного люда. И вдруг при таком-то робком миролюбивом характере передо мною встала страш­ная задача... И я не мог сбросить ее с своих плеч». «...Моя совесть, моя религия, мое евангелие, мой Бог требовали этого от меня. Мог ли я ослушаться? Да, родные мои, мои революционные и социалистические верования слились воедино с моей религией. Я считаю, что мы, социалисты, продолжаем дело Христа, который проповедовал братскую любовь между людьми... и умер, как  политический преступник за людей». «Не слава прельщала нас. После страшной борьбы и мучений, только под гнетом печальной нёобходимости, мы  брались за меч»*.

 

На каторге начальник тюрьмы, где был заключен Сазонов, чтобы вытравить всякие протесты среди политических заключен­ных, некоторых из них выпорол розгами. Политические каторжане решили ответить на это массовым самоубийством. Услыхав, что двое заключенных, не дожидаясь общего решения, уже сделали попытки лишить себя жизни, и ошибочно считая их умершими, Сазонов принял припасенную им дозу яда, полагая, что смерть его дойдет до высшего начальства Петербурга, остановит самоуп­равство тюремного начальства и тем спасет его товарищей.

 

* Егор Сазонов. Материалы для биографии: Воспоминания. Письма. Доку­менты. Портреты. М., 1919. С. 35—36.

424

Он оставил после себя маленькое письмо. Вот несколько строк из него*. «Товарищи! Сегодня ночью я попробую покончить с собою. Если чья смерть и может приостановить дальнейшие жертвы, то прежде всего м о я. А потому я должен умереть. Чувствую это всем сердцем; так больно, что я не успел предупредить двух умерших сегодня»**.

 

Тот, кто проник в религиозную душу Сазонова, лучше поймет и Александра Ульянова, его предшественника. При всех вариациях, это все же одна  и та же линия души, тот же тип святых из русской молодежи, кажется, совершенно исчезнувший (…)

При всем своем увлечении химией, естественными науками и «Капиталом» Маркса, Александр был, конечно,  религиозной натурой, жаждущей жертвенного подвига, готовой отдать свою жизнь за идеи, проникнутые любовью к человеку. Но религиозность его совсем не та, о которой писала его мать, обращаясь к царю. Г. П. Федотов хорошо заметил, что в человеколюбии, «в науке любви безбожные праведники русской интеллигенции мало чему могли научиться от современных хри­стиан». Да можно ли их, в особенности революционеров 70-х годов, назвать безбожниками? «Бог — это правда, любовь, спра­ведливость, — говорил видный народник А. Д. Михайлов, — и в этом смысле с чистой душой я говорю о Боге, в которого верую». Сазонов, верящий, что «продолжает дело Христа», не одинок.

Программа 1879 г. «Северного Союза рабочих» 239 призывала «воскресить учение Христа о братстве и равенстве, быть апостолами нового, но, в сущности, только непонятого и позабытого учения Христа». Героиня процесса 50-ти Бардина считала, что всегда оставалась верной принципам христианской религии, «в том чистом виде, в каком они проповедовались самим осно­вателем христианства». Подобное же заявление сделал на  суде и Желябов, казненный за участие в убийстве Александра II.

 «Крещен в  православии, но православие отвергаю,  однако признаю сущность учения Иисуса Христа. Верю в истинность и справедливость этого учения, исповедую, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин  должен бороться за правду, за права угнетенных и слабых и, если нужно, за них и пострадать». Такие заявления виднейших русских революционеров полезно напомнить, чтобы не было ложного представления, будто  русское революционное движение было прёдставлено только одним типом людей, крайних материалистов-атеистов, порвавших всякую связь с христианской религией и образом Христа. Перед казнью Александр Ульянов, Генералов, Андреюшкин, Осипов к кресту приложились...

 

*Материалы для биографии Сазонова собраны С. П. Мельгуновым в «Голосе Минувшего». (Примеч. авт.)

** Егор Сазонов. Материалы для биографии... С. 100.

425

Идя на убийство царя, Ульянов и его товарищи считали своим долгом объяснить русскому обществу, почему они стали на этот путь. Ответить для других, как и для себя, чего же они хотят, должна была принципиально обоснованная программа. Больше других о такой программе, о таком «научом символе веры» думал А. Ульянов. Группа называла себя «фракцией партии «Народной Воли», но понимала, что после произведений Плеханова и усвоения некоторыми ее членами марксизма не может быть речи о полном повторении прежней программы и воззрений «Народной Воли». Споры о новой программе велись несколько месяцев, и лишь в феврале, незадолго до 1 марта, удалось ее сформулировать. «С этой .целью, — передает Лукашевич, — я, Говорухин, Ульянов и Сосновский (тоже студент университета) собрались на квартире Ульянова, и здесь после продолжительных дебатов Ульянов взялся сформулировать наши положения и составить текст программы нашей фракции. Он вышел в другую комнату и довольно быстро и хорошо справился со своей задачей. Он прочитал нам напи­санное, мы одобрили и решили напечатать эту программу».

 

Оригинал этого документа, названного «Программой террори­стической фракции Народной Воли», не попал в руки жандармов. По требованию следственных властей, находясь в Петропавловской крепости, Ульянов по памяти восстановил текст состав­ленной им программы, дав ей другое название:  «Проект новой программы, объединяющей партии «Народной Воли» и социал-демократов». Влияние на этот проект марксизма очевидно. Идея  детерминизма в нем господствует. Появление социалистического строя представляется как «неизбежный», «естественный» результат хода экономического развития на базе капиталистического производства. Из марксизма же заимствуется тезис, что «главной ре­волюционной силой являются рабочие, естественные носители со­циалистических идей и проповедники этих идей в крестьянстве». Роль рабочих имеет «решающее влияние при экономической и политической борьбе», и каждый шаг к социализму возможен «только как результат изменения в соотношении общественных сил в стране, как результат количественного и качественного увеличения силы в рабочем классе». Старонародническое утверж­дение главенствующей роли крестьянства здесь устранено. Про­грамма указывает, что при своей отсталости и неорганизованности крестьянство может оказать революции только «бессознательную поддержку своим общим недовольством». За этими частями про­граммы, можно сказать, заимствованными из «Наших разногласий» Плеханова, выступают части, связанные уже с другим, немарк­систским мировоззрением. Это теория систематического террора, рассматриваемого как результат неизбежного «столкновения  правительства с интеллигенцией, у которой отнимается возможность мирного культурного воздействия на общественную жизнь». Роли интеллигенции придается в программе преобладающее, огромное значение. Интеллигенция мыслится как «передовой отряд» всего движения, и главные силы ее должны идти на воспитание и организацию рабочего класса и улучшение народного хозяйства.

426

Программу набрасывал А. Ульянов, и, зная его отношение к «Что делать?» Чернышевского, можно быть твердо уверенным, что рево­люционная интеллигенция выдвигается им вперед под особым ас­пектом, в духе воззрений Чернышевского, согласно формуле по­следнего — «цвет лучших людей, двигатель двигателей, соль соли земли». Наконец, полной уступкой народническим воззрениям яв­ляется утверждение, что, так как существует поземельная община, так как крестьянство проникнуто идеей о праве народа на всю землю и имеет «несомненные привычки к коллективному труду», при политическом перевороте нужно надеяться «на непосредствен­ный переход крестьянского хозяйства в форму, близкую к социа­листической». Исходя из всех этих посылок, программа, при победе над самодержавием, намечала проведение следующих мер: 1) на-родное представительство, выбранное всеобщей подачей голосов и имеющее полную власть, во всех вопросах общественной жизни,) широкое местное  самоуправление, обеспеченное выборностью всех должностей 3) самостоятельность «мира» (общины), как экономической и административной единицы, 4) полная свобода совести, слова, печати, ассоциаций и т.д., 5) национализация земли, 6)национализация фабрик, заводов и всех вообще орудий производства.

 

Александр III, читая программу, нашел, что «эта записка даже не сумасшедшего, а идиота», а когда дошел до перечисления конкретных параграфов программы, написал: «чистейшая коммуна». Царь был не очень грамотен: вместо «идиота» он писал «идеота», вместо «коммуны» — «комунна». Но не во всем он ошибся. Про­грамма Ульянова, действительно, настаивала на осуществлении того, что называлось интегральным социализмом. Это национализация всей земли, национализация всех фабрик, заводов, «всех вообще орудий производства». При полном уничтожении частной собствен­ности — это тотальная социализация хозяйства. В написанной А. Ульяновым программе политический переворот мыслился нераздельно слитным с социально-экономическим переворотом, устанав­ливающим по всей стране социалистические формы хозяйства. Таким образом, отбрасывается категорическое утверждение Плеханова, что до социализма еще очень далеко, что ближайшая революция, даже создавая самые демократические политические формы, будет все же принадлежать к типу буржуазных революций и откроет дорогу для усиленного и желательного, особенно в отсталой стране, капиталистического развития. Марксизм и его детерминизм, как будто твердо введенные в программу, оказываются, в конце концов, из нее выброшенными. Александру Ульянову в дни суда над ним  был только 21 год, но юность не мешала ему, о чём свидетельствуют его работы по зоологии и химии, проявлять большую способность к последовательному научному мышлению.

427

Поэтому salto mortale в программе нельзя объяснить только его личной непоследователь­ностью.

Программа Ульянова возвращается (часто прямо заимствуя из нее) к той, что от имени Исполнительного Комитета опубликовала' в  1879  г.  в    2  «Народной  Воли».   Возвращение не  только к «Народной Воле», а, что гораздо важнее, — к самой субстанции, к главенствующей сути народнического мировоззрения.

 

ПРЕВРАЩЕНИЕ

ВЛАДИМИРА УЛЬЯНОВА В ЛЕНИНА

 

М. А. Ульянова после казни сына возвратилась в Симбирск. Исчезновение Саши, добавляясь к  неостывшему горю от смерти Ильи Николаевича, мучительно переживалось семьей Ульяновых. Ни у кого из них и мысли не было, что Саша может принять участие в террористическом заговоре. Слова некоего Ковнатора, что в семье знали о его взглядах и будто уже его отец «не мог не знать или не мог не догадываться о взглядах Александра», ни на чем не основаны. Даже сестра Саши — Анна, жившая в Петербурге, постоянно видевшая брата, ровно ничего не знала о его политических настроениях. Крайне тяжелое впечатление произвела смерть брата на Владимира Ульянова.  «0н стал суров  и молчалив». Верить тому, что о нем говорит его официальная биография, никак нельзя. Она дает понять, что 17-летний Ульянов, якобы уже просвещенный марксизмом, придерживался взгляда, что не террористическая борьба одиночек-революционеров, а только массовое движение пролетариата сокрушит царскую власть. На этом основании она приписывает ему следующие слова при вести об аресте брата и его участии в покушении на царя: «Нет, мы пойдем не таким путем. Не таким путем надо идти». Вымысел обидный для Ленина. Невозможно до­ пустить, что в дни такого горя Владимир Ульянов не нашел сказать ничего другого, а только, забравшись на марксистские ходули (ему, вдобавок, неизвестные!), осудил за терроризм любимого брата. И о каких таких «мы» мог тогда говорить гимназист Ульянов? Сей обидный для Владимира вымысел, очевидно, с целью его прославления, первая, по-видимому, пустила в ход его любимая сестра Маняша. В ее воспоминаниях есть такое место: «Особенно запечатлелось у меня выражение лица Владимира Ильича, когда он сказал: «Нет, мы пойдем не тем путем. Не таким путем надо идти». Мария Ильинична родилась в 1878 г. В год казни Саши ей не было и девяти лет. Можно ли поверить, что этот ребенок запомнил не только слова, а даже «выражение лица», с каким ее брат изрекал свою политическую сентенцию. Наоборот, весьма отвечают мысли­мому душевному состоянию в тот момент Владимира Ульянова дошедшие до нас слова, сказанные им учительнице Кашкадамовой, первой сообщившей Владимиру об участии его брата в заговоре и его аресте: «Значит, Саша не мог поступить иначе, значит, он, должен был поступить так».       

428

Владимир еще не знает, как и почему Саша стал на этот путь. Интереса к общественным вопросам он до сих пор не проявлял. Но  он как-то сразу пришел к убеждению, что раз брат стал заговорщиком, хотел убить царя, значит, то было необходимо, значит, от такого решения он уклониться не мог. Таковы первые рефлексы. В сознание вступает доселе далекая от него мысль. Даже не мысль. .Больше всего бурлит чувство, появившаяся ненависть к царю, ко всем, кто удушил Сашу. В этой резкой душевной встряске смутное начало большого перелома. Однако в мае и июне 1887 г. углубиться мыслью в то, что произошло, он едва ли может. Мысли его троятся: думы о Саше, мысль о потрясенной горем матери, которой теперь нужно помогать вести разные житейские дела, дума о выпускных экзаменах. В гимназии он всегда был первым.  Первым ее он и должен кончить. Это вопрос самолюбия. У него оно огромно. Сдаться нельзя. У него есть воля. Беря себя в руки, Владимир Ульянов усидчиво готовится к экзаменам,  превосходно выдерживает их и 10 июня кончает гимназию первым, получая за отличие золотую медаль.

 

Казнь Александра Ульянова, сына действительного статского со­ветника, директора народных училищ, была сенсацией в Симбирске. Разговоры о ней взбудоражили город «оцепенелого покоя». Уже тогда, когда Саша был только арестован и М. А. Ульянова, спеша для защиты сына в Петербург, искала попутчиков, чтобы вместе сделать 150 верст до первой станции железной дороги, никто из страха не пожелал ехать с матерью опасного человека. После казни Саши страх возрос. От Ульяновых отшатываются. Быть в сношениях или подозреваться в сношениях с семьей, где оказался террорист, никто не хочет. У Ульяновых и раньше мало кто бывал. Теперь вокруг них — пустота.

 

У некоторых из биографов Ленина есть указание, что началь­ство гимназии колебалось — можно ли наградить золотой медалью брата политического преступника. Не думаем, чтобы такой вопрос был действительно поставлен. А будь это так, тогда для того сурового времени (кажущегося сентиментальным в сравнении с нынешним!) нужно признать большое мужество у консервативного директора гимназии Ф. М. Керенского (отца А. Ф. Керенского), ко­торый, невзирая ни на что, дал Владимиру Ульянову блестящую аттестацию для поступления в университет.

<....>

.

До весны 1887 г. Владимир Ульянов никогда не предавался размышлению о своем брате, он просто его не понижал. Теперь. сбрасывая прежнее равнодушие к общественным и политическим вопросам, он хочет дать себе отчет: почему Саша стал террористом, почему он  «не мог поступить иначе и должен был так поступить»?

 

Еще до отъезда в Кокушкино он начал об этом думать. Важное указание на этот счет мы имеем от симбирца Чеботарева, как и Саша, студента Петербургского университета, только много старше его. Он жил вместе с Александром в одной квартире, но месяца за два до покушения Александр убедил Чеботарева переехать от него на другую квартиру. Он не хотел — новое доказательство его моральной деликатности, — чтоб сожительство с ним Чеботарева, совершенно непричастного к террористической организации, привело к опасным для последнего последствиям. Выполнение настоятельного совета Саши оказалось Чеботареву очень полезным: хотя 1 марта он был арестован и подвергся допросам, все же за отсутствием улик был выпущен. В июне Чеботарев из Петербурга приехал в Симбирск, и семейство Ульяновых, разумеется, захотело его видеть.

 

«Наравне с другими членами семьи, а может быть больше дру­гих, — сообщал позднее Чеботарев, — Владимир Ульянов расспрашивал меня о последних днях моей совместной жизни с Александром, о допросах меня на предварительном следствии, о верховном суде  и в особенности о впечатлении, какое произвел на меня Александр на скамье подсудимых.  Обо всем этом он расспрашивал спокойно,  даже методично, но видимо не из простого любопытства.  Его особенно интересовало революционное настроение брата».

 

Фраза Чёботарёва, что Владимир расспрашивал о своем казнен­ном брате «видимо, не из любопытства» — нелепа. Но другое его замечание, что Владимир вел расспрос «спокойно, даже слишком методично», удивлять не должно. Замкнутость и холодная выдержка Владимира Ульянова были замечены многими, когда умер его отец, а Ленину не было тогда и 16 лет.

              

Свои расспросы о брате, о том, что с ним произошло Владимир продолжал в Кокушкине у сестры Анны. Она была старше его на шесть лет, жила с 1882 г. в Петербурге, вращалась среди универ­ситетской молодежи. Нужно заметить, что летом 1887 г. разговоры на политические темы делаются в Кокушкине общими. В них при­нимают участие и старшие дети, и младшие. От матери они слыхали о ее свиданиях в тюрьме с Сашей и о самом тяжком — последнем. Она говорила им о его речи на суде, отказе просить о помиловании. Ненависть к Александру III, ко всей царской власти становится общим чувством семьи. Можно сказать, что в Кокушкине все дети Ульяновых делаются «республиканцами».Уже на многое Владимир Ульянов стал смотреть под новым углом зрения

<....>

431

А. И. Ульянова настаивает, что в основе расхождения братьев не нужно искать каких-либо политических разногласий. Это несом­ненно. У Александра были сложившиеся убеждения, и никаких у Владимира — об этом мы уже достаточно говорили. Совершенно несведущий в общественных вопросах и к ним равнодушный Вла­димир, разумеется, не мог противопоставить что-либо солидное убеждениям брата, сидевшего не только за микроскопом, но и за обширной политико-экономической литературой, изучавшейся им не поверхностно, а вдумчиво. Никаких серьезных разговоров на общественные темы, как свидетельствует А. И. Ульянова, Саша с Владимиром никогда не вел. Не вел и не желал вести, а не желал потому, что в этой области, как в случае с кольчатыми червями, — его отталкивала насмешливость Владимира. Постоянное чтение и перечитывание «Дыма», «Рудина», «Нови», где с особенной силою проглядывает критическое и ироническое отношение Тургенева к революции, вооружило Владимира целым арсеналом «стандартных» насмешек. Это не подлежит никакому сомнению. Словечки из этого арсенала можно было слышать у Ленина и двадцать лет спустя. О его привычке с усмешкой бить «словами» упоминает и его сестра Анна. И эти «словца» по адресу Саши и его общественных стрем­лений именно в то лето, когда Саша с мучением приходил к выводу, что безнравственно уклоняться от участия в революции, — не могли создавать между ним и Владимиром добрых отношений. При всей терпимости Саши насмешки Владимира его больно задевали. И осенью 1886 г. он уехал в Петербург с убеждением, что с Вла­димиром он «совсем не сходится».

 

Смерть Саши толкала Владимира пересмотреть свои отношения к погибшему брату. Я увидел, передавал Ленин Крупской, как я ошибался*. Он теперь знал, что Саша за свои убеждения геройски и мужественно отдал свою жизнь. Это уже не «пустяки», не «дым», не «гиль». Кроме сидения с микроскопом над червями у брата Саши, очевидно, была какая-то другая, опасная, неизвестная жизнь, ка­кие-то стремления, столь для него важные, что его не испугала и виселица. Значит, всякого рода насмешки по адресу брата были непростительны, гадки, пошлы. Владимир должен был испытать раскаяние, мучиться, что так плохо понимал брата. Вполне понятно, что его сестра, чтобы «не нанести ему лишнюю боль», ни одного слова не сказала о мнении, которое, на основании поведения Вла­димира, имел право себе составить Александр. Не довольствуясь уже тем, что о последних месяцах и днях жизни брата ему сообщили мать, старшая сестра, Чеботарев.

 

* См. примеч. 241.

436

Владимира Ульянова охватывает желание глубже понять брата. Зная, что роман Чернышевского «Что делать?» — одно из любимейших и почитаемых Сашей произведений, он берется за чтение его. Он хочет таким путем войти в общение с духовным миром Саши, найти ключ к более глубокому его по­ниманию, по фактам и мыслям книги догадаться о мыслях, чувствах брата, его толкнувших, в частности, на террор. Владимир и раньше, ему было тогда 14 лет, читал «Что делать?». Вернее сказать — просто перелистывал. То было более чем поверхностное чтение. Он сам на это указал в 1904 г. автору этих строк. Тогда его интересовала лишь романтическая сторона произведения. Не таково вторичное чтение романа. Владимир его не выпускает из рук. Уходя от всех, вероятно, сидит с ним под старыми липами Кокушкина. Каждая страница «Что делать?» наводит его на размышления. Он не просто читает, а изучает. Его знание этой вещи позднее вызывало удивление у Крупской. «Я была удивлена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, которые есть в романе, он отметил»*.

 

Глубокую борозду провело «Что делать?» в душе Александра Ульянова и еще более глубокую у его брата. Впечатление, произ­веденное на 17-летнего Ленина этой книгой при чтении ее в июле 1887 г. в Кокушкине, можно назвать потрясающим. По его образному выражению, она его «перепахала», уничтожив в нем прежнее, то равнодушное, то презрительное и насмешливое отношение к обще­ственным вопросам. Ленин испытывал судороги отвращения, слыша о мистике и религии — «одной из самых гнусных вещей, какие только есть на земле». Тревожа его прах, скажем, что с помощью  «Что делать?» он вошел в своего рода мистическое общение с душой,  мыслями и чувствами своего брата, удавленного на виселице в Шлиссельбургской крепости, В 1891 г. в Самаре Ленин, вспоминая казнь брата, говорил Лалаянцу, что для него, как и для всей их семьи, участие брата в деле 1 марта было полнейшей неожиданно­стью. Эта тайна брата, им непонимаемого, часто встречаемого на­смешкой, была теперь открыта и понята. От происшедшей через книгу связи живого с мертвым, впечатление созданное «Что делать?», должно было быть у Ленина каким-то особенным, сильнее и острее, чем у других читателей. С тех пор роман Чернышевского, а он читал его в тех самых номерах «Современника», которые держал в своих руках Саша, сделался для Ленина священной книгой. И ни­какой хулы на Чернышевского, как потом и на Маркса и Энгельса, он не мог выносить спокойно.

 

Рисуя организацию коммунистического строя, Чернышевский по­ясняет, что этот строй появится только благодаря деятельности революционеров, людей «отважных, неколеблющихся, неотступающих, умеющих взяться за дело так, что оно не выскользнет из рук». Они, по его словам, представляют «цвет лучших людей», «соль соли земной», «ими расцветает жизнь и без них она заглохла бы, прокисла».

 


*Воспоминания о В. И. Ленине. Т. 1. С. 600.

 437


Говоря об этих новых людях, видя в них «соль соли земной», Чернышевский прежде всего и больше всего имел в виду самого себя. Прочитав «Что делать?», Вл. Ульянов решил, что он тоже будет среди «цвета этих лучших людей», того передового слоя, слово которого будет «исполняться всеми». Такое решение — про­должение укоренившейся привычки быть в семье и в гимназии на первом месте, сознавать себя в числе лучших. Самоуверенность и самолюбие у Владимира — громадны, и недаром его отец, боясь, что эти черты примут уже нестерпимый характер, избегал его «захваливать». Тут еще раз обнаруживается коренное различие между братьями. Оба приняли формулу Чернышевского о «цвете лучших людей» и их миссии, но для Александра это — этическая проблема. Быть в отряде «лучших людей» его побуждало совсем не самолюбие, не желание быть на виду, быть во главе, а — совесть, долг пред страною, пред народом. Совершенно с иными предпосыл­ками формула о «цвете лучших людей» принимается Вл. Ульяновым. У него — гора самолюбия и ни малейшего желания вступать в область этических вопросов. «Что делать?» его учит, что «человеком управляет только расчет-выгода» и «то, что называют возвышенными чувствами, идеальными стремлениями, в общем ходе жизни совер­шенно ничтожно перед стремлением каждого к своей пользе». В. Ульянова гипнотизирует картина «вольного труда и довольства», выгоды и пользы, которую видит Чернышевский в будущем обществе. Его душевное состояние, вероятно, можно уподобить тому, какое было у французов, поплывших в Америку отыскивать «Икарию» В борьбе за эту Икарию, не в Америке, а в своей стране, В. Ульянов хочет быть не маленьким двигателем, а очень большим. У него претензия на роль командира, начальника. Желание командовать у Вл. Ульянова почти с детских лет. В Кокушкине, играя со своими двоюродными братьями в казацкую вольницу, он всегда хотел быть «Тарасом Бульбой», атаманом. «Он встряхивал и увлекал нас, — вспоминает Веретенников, — атаманство, его первенство проступало, так сказать, непроизвольно». Право на командование сначала по­коится на смутном и неясном чувстве. Через несколько лет (в 1891— 92 гг.) оно дойдет до сознания, превратиться в уверенность, под­крепленную семейной обстановкой, наполненной преклонением пред ним как «гением». И эта уверенность вместе с другими свойствами этого человека сыграет огромнейшую роль в судьбах России и всего мира.

 

* * *

 

Летом 1887 г. Вл. Ульянов подал прошение о зачислении его в студенты юридического факультета Казанского университета. Его двоюродный брат, не зная о происшедшей с ним большой перемене, был удивлен таким выбором. До сих пор Владимира больше всего интересовали языки, история, география, судя по этому, он должен бы избрать историко-филологический факультет. «Теперь такое вре­мя, — ответил В. Ульянов, — что нужно изучать науки права и политическую экономию. В другое время я избрал бы другие науки».

438


Осенью вся семья Ульяновых, за исключением Анны, принуж­денной оставаться под гласным надзором в Кокушкине, переезжает в Казань, и Вл. Ульянов начинает посещать университет. Он заряжен энергией, ему нужно скорее проявить себя в каком-нибудь обще­ственном политическом деле. После всего пережитого у него — брата казненного Ульянова — больше, чем у других студентов, желания как-нибудь демонстрировать против ставшего ему ненави­стным царского правительства. Оказия себя показать скоро пред­ставляется: недовольство введением нового сурового университет­ского устава вызывает в декабре беспорядки, протесты, сходки студентов, и в них Вл. Ульянов участвует с большой страстью. Ничего важного и опасного для правительства в этих беспорядках не было. В протестах и волнениях в высших учебных заведениях с шестидесятых годов вплоть до 1908 г. участвовали тысячи и тысячи юношей. Беспорядки в Казани имели обычный конец: арест и ис­ключение из университета некоторых наиболее виновных студентов. В ночь на 5 декабря Ульянова и других его коллег полиция сажает в каземат Казанской крепости, а 7 декабря утром ему предписывается выехать из Казани в Кокушкино, куда он и добирается в тот же день по занесенной сугробами снега дороге. Биографы сообщают, что в каземате студенты обсуждали, что им делать после исключения из университета, и Вл. Ульянов, отвечая на этот вопрос; гордо сказал: «Передо мною одна дорога — дорога революционной борьбы». Ленину в это время без четырех месяцев восемнадцать лет, все же он только желторотый юнец, по-мальчишески безмерно гордящийся тем, что во время беспорядков ему удалось обругать инспектора университета. Ему это кажется героическим актом, и его сестра писала, что, приехав в Кокушкино, он «глубоко переживал» это событие: «Мне бросилось в глаза, что Володя, обычно почти не писавший писем, строчит что-то большое и вообще находится в возбужденном состоянии». Он писал товарищу по гимназии, посту­пившему в один из южных университетов. «Описал в нем, конечно, с большим задором студенческие беспорядки в Казани...» В повы­шенном настроении прохаживался по комнате и с видимым удо­вольствием передавал мне те резкие эпитеты, которыми он награж­дал инспектора и других предержащих...»*

 

Приехав в Кокушкино в октябре 1887 г., Ленин жил там почти год, до поздней осени 1888 г., когда, отказывая в приеме в уни­верситет, ему разрешили переехать в Казань. Прибыв после высылки в Кокушкино несведущим зеленым юнцом, хотя и перепаханным «Что делать?», — Вл. Ульянов через год превратился в серьезного, в общественном отношении вполне сложившегося человека, обла­дающего обширными знаниями. Та самая Анна, которая отмечала в 1886 г. отсутствие у Владимира какого-либо интереса к обще­ственным вопросам, — летом 1888 г. уже видела огромное различие между ним и приехавшими в Кокушкино двоюродными братьями

<…>

 

* См.: Воспоминания о В. И. Ленине. Т. 1. С. 24.


439

Рассказывая о своем, с утра до позднего часа, чтении зимою в Кокушкине, Ленин сообщил, что больше всего «от доски до доски» и «не один раз» он читал сочинения Чернышевского в «Современ­нике», и Чернышевский «покорил» его. До знакомства с Марксом, Энгельсом и Плехановым не было никого, по словам Ленина, кто имел бы на него такое «подавляющее влияние». Чернышевский был для него авторитетнейшим учителем. От Чернышевского пришло к Ленину первое знакомство с философским материализмом и диа­лектическим методом Гегеля, а его перевод с примечаниями сочи­нения Милля — был тем курсом политической экономии, который подготовил его, чтобы позднее перейти к Марксу. От Чернышевского Ленин воспринял (на всю жизнь) ненависть к либерализму, и Крупская правильно говорила, что Чернышевский своей неприми­римостью к либералам «заразил Ленина».

 

Долгое и внимательное чтение статей Чернышевского, а Ленин не просто их читал, а штудировал, делая из прочитанного (особенно из его иностранных обзоров) «большие выписки и конспекты» — цепко и властно влезало в его мозг, формировало его интеллекту­альный строй и соответствующие ему эмоции. Ленин сказал: «Что делать?» меня «перепахало». Перефразируя это «словцо» и уточняя всю фразу, следовало бы сказать, что в Кокушкине летом 1887 г. «Что делать?» впервые вспахало Ленина, а в 1888 г. вся остальная масса сочинений Чернышевского уже окончательно его «перепахала и допахала»*. Для настоящей, а не лживой биографии, для отчета о действительной истории духовной формации Ленина — этот вопрос имеет, на наш взгляд, исключительно важное значение. Из воспо­минаний Крупской мы знаем, что в Кремле в кабинете Ленина «в числе авторов, которых он хотел иметь постоянно под руками, наряду с Марксом, Энгельсом и Плехановым, стояло и полное собрание сочинений Чернышевского, которое Владимир Ильич в свободные промежутки времени читал вновь и вновь». Как видим, воспоминание о Чернышевском или, как Ленин говорил, «заряд от него» сохранился у Ленина «на всю жизнь».

Он никогда Чернышевского не забывал. Например, всегда держал в своем альбоме фотографические карточки Чернышевского. В ссыл­ке в селе Шушенском в Сибири (1897—1900 гг.) у Ленина их было две.

 

* О влиянии Чернышевского на Ленина см. статью Н. Валентинова «Чернышев­ский и Ленин» в 26 и 27 кн. «Нов. Жур.». (Примеч. авт.)

442


 И рядом с ними — фотография Мышкина, пытавшегося под видом жандармского офицера увезти Чернышевского из Вилюйска. «Энциклопедичность знаний Чернышевского, яркость его револю­ционных взглядов, беспощадный полемический талант меня поко­рили», — говорил Ленин Воровскому. Плененный и восхищенный этим талантом, Вл. Ульянов из Кокушкина послал Чернышевскому письмо. Значит, с помощью кого-то и через кого-то из живущих в Казани он узнал его адрес, зная, что Чернышевский уже давно не в Сибири. Все, что из его произведений печаталось в «Современ­нике», — Вл. Ульянов читал, по его словам, «с карандашиком в руках», т. е. подчеркивая фразы и выражения, привлекавшие его особое внимание, делая из прочитанного выписки, которые «у меня потом долго хранились». Благодаря такому чтению, в тех страницах Чернышевского, которые ныне, 90 лет после их появления, почти всем кажутся серыми, скучнейшими, совершенно потухшими, он сумел найти скрытый от цензуры революционный огонь. А динамита в сочинениях Чернышевского было действительно много, и этот динамит «человека с топором» он с замечательным искусством под носом цензора совал всюду, где только мог.

 

Неоспоримым доказательством тому, что основное, оставшееся у Ленина на всю жизнь представление, каким должен быть рево­люционер, Вл. Ульянов почерпнул из наставлений Чернышевского, служат его слова, сказанные Воровскому: «Величайшая заслуга (за­метьте — величайшая] — Н. В.) Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное — каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, каким способом и средствами добиваться ее осуществления».

<...>

443

 

ВСТРЕЧА ЛЕНИНА С МАРКСИЗМОМ

 

<...> Не уходя слишком далеко, не усложняя вопрос сравнением с происходившим в других странах, укажем, что русская общественная мысль, уже с первой половины  ХIХ века, набрав немного знания, начинает томиться поисками «целостного», или, как говорили, «целого мировоззрения». Экономические вопросы, «вопросы пищева­рения», по мнению Герцена, при всей их важности «составляют лишь одну сторону целого мировоззрения». Оно должно наложить свою печать на все детали «общественного устройства», проявиться  «в частной жизни, около очага, в поведении, в нравственности». «Целое» мировоззрение, заявлял Чернышевский, должно «обнять всю общественную и частную жизнь», изменить «все учреждения и нравы, начиная с государственных форм и кончая семейными отношениями». Нужно «поднять» человека, ук:азать ему смысл жизни, место в универсуме, в обществе, его социальные обязанности, его правила поведения. «Целое»мировоззрение, для согласованности во всех его частях , должно быть проникнуто единым духом, большой монизирующей идеей. Отвергая мысль, что совокупность подобных задач имеет религиозный характер, может быть оформлена лишь религией, обращением к трансцендентным ценностям, пробуждающаяся революционная мысль России стремилась решить проблему «позитивно», «материалистически», делая, как однажды было иронично сказано, - «своей верою безверие».

 

* Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 55. С. 96—97.

486

В построении «целостного здания» на позитивном фундаменте отводилась огромная роль естественным наукам. Тот же Герцен, которого, при его «безверии», Белинский называл «верующим другом», настаивал: «без естествен­ных наук нет спасения современному человеку, без этой здоровой пищи где-нибудь в душе останется монашеская келья и в ней мистическое зерно, которое может разлиться темной водой по всему разумению». Полсотни лет спустя то же самое, делаясь марксистом, утверждал и Мартов. «Я считаю, что естественные науки являются тем фундаментом, без которого нельзя выработать себе прочного и цельного мировоззрения».

 

Во все русские поиски «целого» мировоззрения врывалось (ру­сифицируясь) влияние европейских революционных, реформатор­ских философских учений — Сен-Симона, Оуэна, Фурье, Луи Блана, Прудона, Гегеля, Фейербаха, Конта, Бюхнера, Молешота и т. д. Автор «Былого и Дум» рассказывает, как, ища «тождества в главных теоретических убеждениях», кружок московских западников 1840-х годов вырабатывал «целостное» мировоззрение. «Шел самый дея­тельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний; каждый передавал прочтенное и узнанное, споры обогащали взгляды, и выработанное делалось достоянием всех. Ни в одной области веде­ния*, ни в одной литературе, ни в одном искусстве не было зна­чительного явления, которое не попалось бы кому-нибудь из нас и не было тотчас сообщено всем».

 

Много ли было этих «нас» и «всех»? Очень немного. «Новая жизнь прозябала как трава, пытающаяся расти на губах непростыв­шего вулкана». Под ногой Николая I крепостная Русь спала тяжелым обломовским сном. В то время даже маленькое проявление незави­симой мысли в публичной лекции Грановского о средневековой истории Франции и Англии, вызвавшей овации в аудитории Мос­ковского университета, могло казаться Чаадаеву — событием исто­рического значения. Сто лет позднее в коммунистической России таким же «историческим событием» была бы сочтена всякая пуб­личная лекция, осмелившаяся хотя бы намекнуть на чудовищность существующего в стране строя. Положение меняется после разгрома России в Крымскую войну, смерти царя-фельдфебеля, восшествия на престол несравнимо более мягкого Александра II, освобождения крестьян, смягчения цензуры, начавшихся реформ. Лед тает, начи­нается оттепель. В эти годы легально существующая центральная лаборатория «целостного» революционного мировоззрения — журнал «Современник» Чернышевского, Добролюбова, Некрасова, — имел читателей, не существовавших в 40-х годах. Чернышевский пре­красно видел, что к общественной активости, к «прозрению», поды­маются «новые люди». Недаром он так интересовался, в каких районах больше всего подписчиков «Современника» и каков их социальный состав. В «Что делать?» он подчеркивает, что если среди

 

* Так у автора.

487


описываемых им «новых людей» — Рахметов вышел из знатного русско-татарского рода, то происхождение других весьма скромное: Лопухов — сын бедного мещанина, Кирсанов -- сын писца уездного суда. Идеи, из «лаборатории» выходя наружу, спускаются вниз, в среду офицеров, студентов, учителей, семинаристов, гимназистов старших классов, разночинцев, семей мелкопоместных дворян. В ни­зовой среде, приобщающейся к общественной жизни, стремление к «целостному» мировоззрению даже сильнее, чем наверху, в «лабо­раториях». Здесь особая спешка сразу получить ключ ко «всем загадкам мировоззрения», узнать, как нужно мыслить, что знать и что «делать». И это стремление получает очень упрощенное выра­жение.

 

Речь идет не о том, чтобы выработать, создать свое мировоззрение, как делали Белинский, Герцен, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Лавров и другие, а получатъ его готовым.. Получить от кого? От тех, кому доверяют. Сорт таких убеждений, говорил В. Г. Короленко, «выбирается», а не вырабатывается. Но приблизиться к новым людям, кому доверяют, можно, лишь освобождаясь от духовного подчинения. старому мировоззрению, а в основе его, охраняемая царской властью, православная религия. Чтобы помочь такому освобождению, вытеснить из души официальную религию атеизмом с помощью естествознания и философии, кружок студентов Московского университета в начале 1860-х годов пе­реводит и печатает в подпольных типографиях «Силу и материю» Бюхнера и «Сущность христианства» Фейербаха. Параллельно про­исходит замещение в символике: икона заменяется портретом граж­данского просветителя, человека, которому «доверяют». В «Что де­лать?» в комнате Лопухова вместо иконы на стене висит портрет «святого старца» (Р. Оуэна).

 

Как правило, предполагается, что личность, желающая вырваться из погруженной в спячку среды, подняться над нею, быть не нулем, а полезной общественной единицей, должна обязательно прочитать, усвоить некое число избранных сочинений по философии, естествознанию, социологии, экономике, истории социальных и революционных движений, художественной литературё, обеспечивающих «целое» воззрение на мир. «Поднимайтесь из ваших трущоб,  друзья мои, — восклицал Чернышевский, — это не так трудно. Читайте!»

 

«Добрые и умные люди много книг о том, как надобно жить на свете, чтобы всем было  хорошо». Книг много, но по каждому важному предмету «капитальных сочинений» немного, их-то и нужно знать. Приобщайся к знанию, вторил позднее Лавров. «Будешь ли ты сознательным и понимающим деятелем прогресса или останешься в стороне, бездеятельным зрителем страшной массы зла — выбирай!» Подлежащие чтению произведения, написанные «добрыми» людьми, подобны Евангелию. Они просветляют душу. Изгнанная религиозность приходит в другом, замаскированном, виде. Облегчая приобретение нужного знания, его ревнители и пропагандисты набрасывали программы обязательного чтения.

488


Считаясь с этими программами и указаниями руководящих журналов, подбирались библиотеки подпольных и легальных кружков, студенческих землячеств,  оппозиционно настроенных семей.

С целью распространять книги и журналы требуемого направ­ления, по возможности руководить чтением, Н. А. Серно-Соловъевич, очень скоро сосланный в Сибирь, организовал в Петербурге в начале 60-х годов книжный магазин. Его начинание в течение последующих десятилетий находило постоянное подражание во мно­гих, главным образом в больших провинциальных городах. В таких «идейных» книжных магазинах можно было найти указание не только на вышедшие важные политические новинки, но и получить некоторые старые журналы и книги, запрещенные цензурой и ре­комендованные программами чтения. Некоторые из программ, фор­мирующих «целостное» революционное мировоззрение, были обшир­ны и полны всяких библиографических деталей. Представление о них может дать изданный в Челябинске «Систематический указатель лучших книг и журнальных статей за 1856—1883 гг.». Другие указывали лишь на минимум важнейших, подлежащих усвоению сочинений. В обращении находились и писанные, и «устные» про­граммы. От одного к другому, по цепи связей и знакомств переда­вался «указ», «моральное» правило: вот что должен знать и читать «всякий истинно-порядочный человек» (выражение Добролюбова), желающий быть полезным своему народу. Как ни важны были нелегальные заграничные издания — всё-таки не ими закладывался грунт народнического мировоззрения в 1860—1880 гг. Вот что мне сообщила, насколько помню в 1902 г., О.Г.Алексеева (по второму мужу Лукьяненко), участница кружка чайковцев в 1873 г., поз­днее участница хождения в народ, привлёченная по делу 193~х. (О ней писал Морозов в «Повести моей жизни», Дебагорий-Мокриевич в «Воспоминаниях», Клеменц в его «Из прошлого» и др.)

 

«Мы были обязаны если не прочитать, то хотя бы знать основные мысли Сен-Симона, Оуэна, Фурье, Прудона, Луи Блана, Лассаля и во всяком случае основательно проштудировать «Политическую экономию» Милля, конечно, с примечаниями Чернышевского. Из русских авторов полагалось знать взгляды Белинского,  Герцена, Бакунина, Чернышевского, Добролюбова, Миртова-Лаврова, Писарева, Щапова, Михайловского, Флеровского («Положение рабочего  класса в России»), Шелгунова («Положение рабочих в Англии и во Франции»), Шеллера («Ассоциации во Франции, Германии и Анг-лии»), Беляева («Крестьяне на Руси»). Кроме того, рекомендовалось  прочитать Бокля, Фейербаха «О сущности христианства», Льюиса «Историю философии», Дарвина «Происхождение видов». 

 

В устных и писанных народнических программах громадное значение придавалось художественной литературе. Ценились в ней не столько талант, искусство, художественная сторона, сколько ее направление, проповеднический дух, желание пробудить общественную совесть, любовь к народу («научились мужика уважать» — Некрасов), ее способность выявить черты нового человека, помочь созданию форм нового быта.

489


Среди такой литературы на первое место ставили совершенно нехудожественный, серый роман «Что делать?» Чернышевского и несравнимо более талантливое произве­дение немецкого романиста Шпильгагена «In Reine und Glied», появившееся в 1866 г. и переведенное на русский язык под заглавием «Один в поле не воин». Фигуры Сильвии и Лео, идеализированного Шпильгагеном Лассаля, очаровывали русскую молодежь. Узница Шлиссельбургской крепости В. Н. Фигнер вспоминала, что в ее мо­лодости роман Шпильгагена «произвел на нее неизгладимое впе­чатление». «Я хорошо поняла благородное стремление Сильвии и Лео»*. Влияние этих двух романов в 60-х и 70-х годах было таково, что, по словам В. Г. Короленко, «стали десятками появляться шпильгагенские Лео и Рахметовы Чернышевского»**. Большой успех имели «Шаг за шагом» Омулевского, «Лес рубят — щепки летят» Шеллера, «Знамение времени» Мордовцева. Эту вещь, писал тот же Короленко, «зачитывали, комментировали, разгадывали ее намеки». Подобные романы с «направлением», соединяясь с усердным чтением Некра­сова, Щедрина, Успенского, Златовратского, из иностранных писа­телей — Жорж Занд, другого романа Шпильгагена «Между молотом и наковальней», позднее «Углекопов» Золя — играли исключительно важную роль в формировании эмоциональной, социально-этической основы того особого «цельного» мировоззрения, которое при всех его вариациях, — характерно для народничества.

 

* * *

Если от 70-х годов перенестись к концу века, то обнаружится, что программы дирижируемого чтения по-прежнему, не в меньшем числе,  но в более строгом и упорядоченном виде, ходят по России от Петербурга до Тифлиса, от Минска до Верхоленска и и Якутска. И все они — на бумаге или устно — властно говорят: вот что должен читать всякий «истинно-порядочный человек, не желающий, — как писал в 1894 г. молодой Ленин, — быть холопом буржуазии»***. Уже не Лассаль, не Бокль, не Фурье и не Миртов — стоят в этих программах. Забыты «Шаг за шагом» Омулевского и «Знамение времени» Мордовцева. Кто о них будет думать, погружаясь в «Капитал», заменивший «Политическую эко­номию» Милля! В качестве апостолов настоящего «научного цель­ного мировоззрения» указаны Маркс, Энгельс, Каутский, Плеханов, Бебель и множество их иностранных и русских последователей. «Целостное» мировоззрение  народников вытесняется «целостным, без эклектизма мировоззрением марксизма» (слова Ленина в 1900 г.). Смена во всем. Вместо крестьянства поставлен пролетариат. Сельская община — чаемый сосуд социализма — заменена надеждой на капиталистический завод.

 

* Фигнер. Запечатленный труд. (Примеч. авт.)

** Короленко. История моего современника. (Примеч. авт.)

*** Здесь и ниже выделенные слова подчеркнуты Н. В.

490


Вместо «крити­чески мыслящей» личности, делающей историю и борющейся за «истину и справедливость», выдвигается «класс» и безличная «ис­торическая необходимость», с силою закона подготовляющая не­избежное появление социалистического строя. На стене над кро­ватью уже не портрет «святого старца» — Р. Оуэна, а грозного, с львиной головой Карла Маркса. Художественная литература в громадной степени потеряла свое эксцитативное значение (277) . Мно­гие марксисты ее совсем не читают. Она оттеснена экономикой, статистикой,  открывающими и доказывающими предстоящие об­щественные изменения и самые радужные перспективы. Потуск­нели   моральные   вопросы,   обсуждение   проблем   долга,   совести, занимавшие такое большое место, особенно в раннем народниче­ском мировоззрении.  Фраза Зомбарта    в  марксизме нет  «ни грана этики» — была встречена с одобрением не одним только Лениным, а весьма многими из тех, кто позднее пошел за ним и нашел в нем вождя. Не в пример расплывчатости народничества контуры нового мировоззрения очерчены строго, круто, уверенно, жестко.   Марксизм,   объявил   в   1895   г.   Плеханов-Бельтов,   есть «истина, которую уже не отменят никакие дальнейшие противо­речия». «Никакой рок не в силах теперь отнять у нас гениальные открытия Маркса». При взгляде на марксизм как на абсолютную, «неотменяемую истину» всякий выход за его изгородь почитается ересью, «ревизионизмом», «бернштейнианством», «идеалистическим уклоном».  Новое  мировоззрение  строго  требует тотального  при­знания, полного «тождества в главных теоретических убеждениях». Громадные изменения происходят в социальной среде, охватывае­мой новыми программами. Пласт разночинцев, студентов, гимнази­стов, детей мелкопоместных дворян, хватавшихся за народническое учение, все более и более замещается рабочими с меньшей, чем преж­ний пласт,  интеллектуальной подготовкой , но с большим  религиозным рвением тянущимися к радужной перспективе, рисуемой им проповедниками. Прозелитизм* последних безграничен. Огромна их жажда всюду, от Питера до Якутска, нести новое слово, внедрить новое мировоззрение с помощью дирижируемой программами литературы.

 

За годы 1897-1903 различные вариации таких проповеднических программ пишущий эти строки видел в Петербурге, Уфе, Тамбове, Киеве. Проходилось слышать о программах, выработанных и в других городах. Это было многоликое творчество с вариациями одной и той же темы и применительно к среде: сложнее для интеллигентской и проще, часто до крайней упрощенности, для рабочих. Знать, кто их составлял,  было трудно. Случайно  узнал, что уфимскую программу составил ссыльный В.Н, Крохмаль, программу в Харькове - Ф.А. Липкин-Череванин, а вологодский «спутник марксизма» лансировал незадолго до своего ухода от марксизма — будущий религиозный философ-метафизик Н.А. Бердяев.  Этим делом занимался и Ленин. В 1897 г. из Шу­шенского в Сибири он послал своей сестре Марии Ильинишне обшир­ную программу, что она должна читать.

 

Историки русского марксизма и революции обратили очень мало внимания на этот своеобразный аппарат, сыгравший большую роль в быстром распространении марксизма в России. За такие тетради с перечислением, что и в каком порядке нужно читать по марксизму (подобную тетрадь я получил в 1898 г. от М. И. Туган-Барановского) , люди хватались с громадным интересом. Опыт интеллектуальной подготовки одного передавался многим, что избавляло от поисков источников, сокращало время обучения. Указываемые марксистские программы, эти аппараты для формирования «целостного» мировоз­зрения, отнюдь не били только «библиографией». В подавляющем большинстве случаев (во всяком случае — те, что я видел) они были панегириками и, руководя чтением, вводя его в совершенно определенное русло, властно и авторитетно гласили: «истина здесь и нигде более». «Ее уже не отменит никакой рок».

 *См. примеч. 73.

491

 

Иногда указатели того, что следует читать, сопровождались своеобразной цензурой. Так, в тамбовском указателе, после перечня «полезной беллетри­стики», стоял совет избегать потери времени на чтение «реакцион­ного хлама». В эту рубрику были занесены: Лескова — «Некуда», Писемского - «Взбаламученное море», Достоевского — «Бесы», Крестовского — «Кровавый пуф», Маркевича — трилогия «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна» и др. В тамбовском указателе с наставлением читать лишь «дозволенное», «рекомендуемое» уже проглядывал какой-то намек на будущее мировоззрение, ставшее позднее государственной доктриной, религией коммунистической России .

 

Когда, где и кто начал впервые составлять эти программы-внушители марксизма? Для ответа нужно возвратиться в Казань, к Федосееву, так как почти с уверенностью можно сказать, что ини­циатором, первым творцом таких программ был в 1887 — 1888 гг. именно он. Тут важнейшим свидетелем является Максим Горький, от которого летом 1915 г. я слышал следующий рассказ. После его встречи с Федосеевым тот прислал ему объемистую тетрадь с пе­речнем книг и журналов, из которых, с указанием даже на страницы, можно было узнать взгляды Маркса и Энгельса по разным вопросам. «Каталог Федосеева, — передавал М. Горький, — был, на мой взгляд, кладезем премудрости, но я не интересовался тогда марк­систской теорией, к тому же сей каталог мне был не по зубам. Я повертел его, перелистал, выписал из него названия кое-каких книг, кажется, изложение Шелгуновым книги Энгельса, других теперь не помню, и отослал его обратно». «Каталог» показался Горькому «кладезем премудрости» потому, что Федосеев задался целью собрать все, что говорилось о марксизме с момента первого упоминания в русской прессе имени Маркса (значит, с 60-х годов), и не только собрать, а систематизировать, разнести по отделам, составить предметный указатель. Такой Wadecum* по марксизму в 1888 г. составить было совсем не легко.

* путеводитель, указатель (лат,).

492


Кроме I и II тома «Капитала» (появившихся в 1872 и 1884 гг.), нескольких работ Н. Зибера, издававшихся за границей работ Плеханова и других немногочисленных изданий группы «Освобождения Труда», марк­систских изданий не было. Нельзя и сравнивать с концом 90-х годов, когда они заполнили книжный рынок. В курсах политической экономии, в книгах, в журналах (в статьях Кауфмана, Михайлов­ского, Жуковского, Ткачева, Чичерина, Слонимского, В. В., Никона и др.) можно было найти довольно много о марксизме и против марксизма, но чтобы произвести необходимые розыски, а потом найденное разнести по рубрикам и так представить, чтобы оно было пропагандой марксизма, требовалась большая затрата труда и боль­шое искусство. Такую работу, произведенную 17-летним юношей, нужно признать очень интересной. М. Г. Григорьев в своих воспо­минаниях о Федосееве мельком указывает, что в подпольных круж­ках Казани была в обращении «программа для чтения» (т. н. братьев Покровских), но она была устарелой и для проведения марксистских взглядов негодной*. О федосеевском каталоге Григорьев прямо ни­чего не говорит, но, как видно из его слов, ему известно, что Федосеев этим делом занимался. «Для столь энергичной фигуры, — писал он, — какой является Федосеев, было далеко не достаточно руководительства интеллигентскими кружками и подыскания лите­ратуры. Все его усилия направлялись уже к установлению связей с рабочими и к созданию нелегальной типографии».

 

Рассказ Горького приобретает особый интерес потому, что вкли­нивается в разговор о Ленине. В апреле 1908 г. Ленин гостил у Горького в Италии на Капри. Беседуя с ним, он неожиданно для себя узнал, что Горький жил в Казани почти в одно время с ним, посещал подпольные кружки, встречал многих, в том числе Федо­сеева, и держал в руках его «каталог». Услышав это, Ленин с большим воодушевлением начал говорить о Федосееве, между про­чим, уверяя, что если бы тот был жив, «наверное, стал бы выда­ющимся большевиком»**. Об указателе Федосеева, попавшем в его руки в самом начале 1889 г., Ленин отозвался с величайшей похвалой. «Лучшего пособия в то время никто бы не составил».

 

* В целях обмануть полицию, в руки которой при обысках могла попасться эта антиправительственная программа, на обложке ее было помечено, что она есть указатель книг «для домашнего чтения», находящихся в библиотеке братьев Покров­ских в Челябинске. Название библиотеки и город были вымышлены — говорит Григорьев, такой программы в Челябинске никто не выпускал. Последнее не верно. Именно в Челябинске (см. «Былое»* за !921 г.) в подпольи был составлен объемистый «систематический указатель». (Примеч. авт.)

** Вышеупомянутые письма Федосеева к Михайловскому были найдены и позднее опубликованы в «Пролетарской Революции» в 1933 году. Судя по этим письмам, взгляды 23-летнего Федосеева были много сложнее и тоньше чем чугунное миро­воззрение его сверстника — Ленина. Весьма сомнительно право Ленина с такой уверенностью утверждать, что Федосеев непременно стал бы большевиком. (Примеч. авт.)

493


Ему -Ленину — работа Федосеева, «как, вероятно, многим другим лицам», оказала «огромную услугу», открыв «прямой путь к марксизму». Ленин упомянул, что приложенный к указателю очень ценный список работ на немецком языке Маркса и Энгельса был если не исчерпывающим, то «достаточно полным»: достоинством указателя было и то, что он удачно в наикратчайшей форме дал «конспект главных работ группы «Освобождения Труда».

 

О каком конспекте «главных работ» группы «Освобождения Труда», составленном Федосеевым, говорил Ленин, Горький мне не объяснил. Он не помнил, чтобы в «каталоге» Федосеева, ко­торый к нему попал, находился этот конспект и чтобы к нему было приложено указание сочинений на немецком языке Маркса и Энгельса. Подобный, да еще «достаточно полный», перечень не мог самостоятельно, без помощи, составить в Казани Федосеев. Вероятно, он получил его от П. Н. Скворцова, в свою очередь, имевшего помощь от профессора Н. И. Зибера. Последний знал Скворцова, даже поддерживал его, давая кое-какую работу для «Юридического Вестника» , экономический отдел которого ре­дактировал сам Зибер. Что же касается последнего, то он, конечно, превосходно знал литературу марксизма, живя с 1875 года за границей. Кстати сказать, Маркс очень ценил его работы. В по­слесловии ко 2-му изданию «Капитала» Маркс писал, что Зибер «показал, что моя теория стоимости, денег и капитала в своих основных чертах является необходимым дальнейшим развитием учения Смита и Рикардо». В солидном сочинении Зибера «запад­ноевропейского читателя особенно поражает последовательное про­ведение раз принятой чисто теоретической точки зрения»*. Зибер (психически заболевший) умер в 1888 г., но ведь перечень ли­тературы марксизма на немецком языке, по просьбе Скворцова, он мог составить гораздо раньше, и им, надо думать, и восполь­зовался в 1887—1888 гг. Федосеев.

 

Благодаря Горькому есть теперь возможность разгадать ребус, около которого топтались и топчутся казенные биографы. Теперь становятся понятнее слова Ленина, что многие в Поволжье и в некоторых местностях центральной России «в своем повороте к марксизму испытывали на себе в очень и очень больших размерах влияние этого необыкновенно талантливого революционера» — Фе­досеева. Очевидно, он имел в виду составленный Федосеевым про­пагандирующий марксизм указатель. Становится также ясно, что когда «каталог» Федосеева попал в руки Ленина, тот сразу увидел, что «настоящая революционная теория» базируется не на произве­дениях, «запоем» читавшихся им в Кокушкине. Тогда он бросился к книгам, рекомендуемым Федосеевым, и, прежде всего, к «Капи­талу» Маркса и «Нашим разногласиям» Плеханова, переносившего марксистскую теорию на русскую почву. Для подхода к марксизму с помощью Федосеева Ленину совсем не нужно было ни знать лично Федосеева (и до апреля 1897 г. он никогда с ним не встречался), ни участвовать в его кружках или кружке.

* К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 23. С. 19.

494

Ввод в познание марксизма произошел чрез тщательно сделанный указатель. На этот раз в сеть авторитетного указателя чтения, этого менявшегося по духу, но в течение десятилетий существовавшего русского инструмента, формирующего «целостное» мировоззрение, попала в лице Владимира Ульянова не  маленькая рыбешка, не революционный карась, а будущий Ленин - Кит Революции. «Семафор» 18-летнего  Федосеева открыл 19-летнему Ленину «прямой путь» к станции марксизма. Признание этой услуги и объясняет благодарное и ис­ключительное почтение, с которым Ленин всю жизнь относился к «Николая Евграфовичу». Об этом происшествии в Казани он никогда не писал. Но он никогда не писал и о том, как в Кокушкине в 1887 г. его «перепахал» Чернышевский. Об этом он рассказал Во­ровскому, Гусеву и мне лишь в январе 1904 г. В громадной массе им написанного найдется лишь несколько десятков строк, где Ленин говорит о себе. Но это не свидетельство о его скромности. Окру­женный преклонением семьи, видевшей в нем «гения», Ленин уже с ранних лет начал считать себя обладателем абсолютной истины, носителем «целостного научного марксистского мировоззрения», ко­торое, по его убеждению, давало ему право возвышаться над другими людьми, их себе подчинять, их вести за собою. А с годами это убеждение бессознательно перешло в веру в свою призванность...

 

 

 

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ И ЛЕНИН

 

В конце января 1904 года в Женеве, в маленьком кафе на одной из улиц, примыкающих к площади Р1аine de Рlainpalais, сидели — Ленин, Воровский, будущий посол Советской России в Италии, Гусев (Драпкин), будущий начальник Политуправления республики. Четвертый был пишущий эти строки. Я пришел после других и не знаю, с чего начался разговор между Воровским и Гусевым. Я только слышал, что Воровский перечислял литературные произведения, имевшие некогда большой успех, а через некоторое, даже короткое, время настолько «отцветавшие», что, кроме скуки и равнодушия, они ничего не встречали. Помню, в качестве таких вещей он ука­зывал «Вертера» Гёте, некоторые вещи Жорж Занд, у нас «Бедную Лизу» Карамзина, другие произведения и в их числе — «Знамение времени» Мордовцева. Я вмешался в разговор и сказал, что раз указывается Мордовцев, почему бы не вспомнить «Что делать?» Чернышевского?

— Диву даешься, как люди могли увлекаться и восхищаться подобной вещью? Трудно представить себе что-либо более бездар­ное, примитивное и в то же время претенциозное. Большинство страниц этого прославленного романа написаны таким языком, что их читать невозможно. Тем не менее на указание об отсут­ствии у него художественного дара. Чернышевский высокомерно отвечал:   «Я   не   хуже повествователей, которые считаются вели­кими».

 

495

Ленин до сего момента рассеянно смотрел куда-то в сторону, не принимая никакого участия в разговоре. Услышав, что я говорю, он взметнулся с такой стремительностью, что под ним стул заскри­пел. Лицо его окаменело, скулы покраснели — у него это всегда бывало, когда он злился.

  Отдаете ли вы себе отчет, что говорите? — бросил он мне. — Как в голову может прийти чудовищная, нелепая мысль называть примитивным,   бездарным  произведение  Чернышевского,  самого большого и талантливого представителя социализма до Маркса? Сам Маркс называл его великим русским писателем.

  Он не за «Что делать?» его так называл. Эту вещь Маркс, наверное, не читал.

  Откуда вы знаете, что Маркс ее не читал? Я заявляю — недопустимо называть примитивным и бездарным «Что делать?». Под его влиянием сотни людей делались революционерами. Могло ли это быть, если бы Чернышевский писал бездарно и примитивно? Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал. Когда вы читали «Что делать?»? Его бесполезно читать, если молоко на губах не обсохло. Роман Чернышевского слишком сложен,  полон мыслей,  чтобы его понять и оценить в раннем возрасте. Я сам попробовал его читать, кажется, в 14 лет. Это было никуда не годное,  поверхностное чтение. А вот после казни брата, зная, что роман Чернышевского был одним из самых любимых его произведений, я взялся уже за настоящее чтение и просидел над ним не несколько дней, а недель. Только тогда я понял его глубину. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь.
Такого влияния бездарные произведения не имеют.

  Значит,    спросил  Гусев,    вы  не  случайно назвали  в 1902 году вашу книжку «Что делать?»?

  Неужели, — ответил Ленин, — о том нельзя догадаться?

 

     Чернышевский,  сопоставленный с Марксом,  был для меня в то время все равно, что Тредьяковский в сравнении с Пушкиным. Поэтому из нас троих, наверное, меньше всего я придал значения словам Ленина. Наоборот, у Воровского они вызвали большой интерес. Он начал расспрашивать когда, кроме «Что делать?», Ленин познакомился с другими произведениями Чернышевского и вообще какие авторы имели на него особо большое влияние в период, предшествующий знакомству с марксизмом. Ленин не имел привычки говорить о себе. Уже этим он отличался от подавляющего большинства людей. На сей раз, изменяя своему правилу, на вопрос Воровского он ответил очень подробно. В ре­зультате получилась не написанная, а сказанная страница авто­биографии. В 1919 году В. В. Воровский — он был короткое время председателем Госиздата — счел нужным восстановить в памяти и записать слышанный им рассказ. Хотел ли он его вставить в начинавшееся тогда издание сочинений Ленина или написать о нем статью

496

—- не знаю. Стремясь придать записи наибольшую точность, он обратился за помощью к памяти лиц, присутствовавших при рассказе Ленина, т. е. к Гусеву и ко мне. Лучшим способом установить правильность передачи было бы об­ращение к самому Ленину. Воровский это и сделал, но получил сердитый ответ: «теперь совсем не время заниматься пустяками». Гусев, находившийся на фронте гражданской войны, оказал Во­ровскому минимальную помощь. Тетрадку, — а в ней для заме­чаний и добавлений к записи Воровский оставил широкие поля, — он возвратил почти без пометок, ссылаясь, что многое не помнит. 8 отличие от него я внес в запись кое-какие добавления и некоторые выражения Ленина, крепко сохранившиеся в памяти. Впрочем, мои добавления были очень невелики. Запись Воровского была сделана так хорошо, с такой полнотой, что в них не нуж­далась. После этого я больше Воровского не видел. Вскоре он был назначен на пост посла в Италию, а в 1923 году убит в Лозанне.

 

В течение многих лет у меня не было особого мотива вспоминать о записи Воровского. Когда она попала в мои руки, я сделал из нее несколько извлечений, положил их в свой «архив» и о сем забыл. Роман Ленина с Чернышевским мне был непонятен, воз­буждал только недоумение. Рассказ Ленина его совсем не рассеял. В сочинениях Чернышевского я не видел революционности, которая могла бы, как марксизм, «перепахать» такую натуру, как Ленин, а о революционной и подпольной деятельности Чернышевского имел смутное понятие. Эта сторона жизни Чернышевского и поныне плохо представлена в литературе. Объясняется это тем, что арестованный Чернышевский со всей присущей ему энергией доказывал, что за ним нет вины, что он только жертва произвола, никаких улик против него не имеется. Проводя такую тактику защиты, Черны­шевский не знал, что тот, кого он называл «добрым другом» (поэт и переводчик В.Д.Комаров), спасая себя, его выдал. А узнав, Чернышевский все-таки продолжал изображать «невинную жертву»* и даже много лет спустя говорил: «За что меня сослали — не знаю». Тщательно избегая дезавуировать заявления «властителя дум», впасть в противоречие с его показаниями, все друзья и единомыш­ленники Чернышевского, а потом позднейшие историки, вроде Лемке, усиленно поддерживали версию его невиновности, В итоге многие факты были спрятаны и затушеваны. Революционная деятельность Чернышевского оказалась густо затемненной заговором сознатель­ного о ней умолчания.

 

* «Невинную жертву» он изображал, ожесточенно нападая на арестовавшее его начальство. Например, о следственной по его делу комиссии он писал коменданту крепости, что «этот бестолковый омут совершенно глуп». Его письма «Всепресветлейшему, Державнейшему, Великому Государю Императору» изумляют тоном, с которым он обращается к царю. Во втором письме он почти требует от царя освободить его и дать «право иска» к лицам, его заключившим в тюрьму и «незаконными действиями причинившим денежные убытки». (Примеч. авт.)

 

497

Но если знать, а такое знание пришло ко мне с запозданием, прокламацию Чернышевского «К барским кре­стьянам», прошедшую через его руки прокламацию Шелгунова «К русским солдатам», не без его одобрения напечатанную прокла­мацию «К молодому поколению» Михайлова, сотрудника «Современника», письмо Чернышевского к Герцену, подписанное «Русский Человек» и помещенное в 1860 г. в «Колоколе» (призыв к «топо­ру»!)*, и, наконец, прокламацию его поклонника Заичневского — «Молодая Россия», в которой, на мой взгляд, наиболее точно отражен строй революционных воззрений Чернышевского, — тогда взгляд на него и на все его подцензурные произведения резко меняется. Скрытого динамита в них предостаточно. Сменяя полное к нему равнодушие, интерес к Чернышевскому и его понимание появились у меня все-таки не прямо, а, так сказать, рикошетом, в связи с следующим обстоятельством.

 

С 30~х годов все более становился жгучим вопрос о судьбах России, ее революции, ее идеологических корнях. Уже нельзя было ограничиться тем, что я знал о Ленине. Не желая быть слепым пред тем, что произошло, я, как и другие, не только захотел, а принуждался «изучать» Ленина, фигуру, бросившую гигантскую тень на целый период мировой истории, положившую начало этому периоду. Кто сей человек, сыгравший такую роль в новейшей истории мира?

 

* Авторство Н. Г. Чернышевского «Письма из провинции» за подписью «Русский человек», опубликованное в № 64 герценовского «Колокола» от 1 марта 1860 г. и звавшее Русь «к топору», не может считаться абсолютно доказанным. До сих пор некоторые исследователи его творчества сомневаются в этом. Анализируя содержание данного письма и сравнивая его с другими высказываниями и взглядами Н. Г. Чер­нышевского в то время (в частности с его прокламацией «К барским крестьянам...», написанной на год позднее — в 1861 г.), они приходят к выводу, что послание к Герцену было составлено другим лицом. (См.: Литературное наследство. М. 1936. Т. 25—26. С. 576—585).

498

 

Он не появился как deus ex machina*. Так не бывает. У него есть предшественники, Под идейным влиянием каких предшествен­ников произошла его духовная и политическая формация? Все го­ворят: влияние Маркса. Одного ли Маркса? Не было ли глубокого и властного влияния кого-то до Маркса, внушившего то, что ни Маркс, ни Энгельс внушить ему не могли? Раз такой вопрос встал, память естественно напомнила, как тигром налетел на меня Ленин в защиту Чернышевского, его ответ Воровскому, а потом запись Воровского, Но где находится эта запись? Трудно допустить, чтобы такой важный документ не был напечатан. Я искал его во всей доступной мне советской литературе и нигде не находил. Так как запись Воровского опровергает многие каноны казенных биографий Ленина, возможно, что ее печатание запрещено. Но если это пред­положение неверно, тогда следует заключить, что в бумагах Во­ровского она не найдена и ее следует считать погибшей***. В таком случае приобретают значение даже извлечения из нее, сделанные мною в 1919 г., хотя это только краткие «выжимки», не дающие достаточного отчета о рассказе Ленина со многими ссылками на разные статьи Чернышевского. Для истории «ленинизма» все же лучше это, чем ничего. Итак, вот что рассказал Ленин:

 

*неожиданное (лат.).

** В течение десятилетий советские издательства печатали и перепечатывали разный хлам, но «Литературно-критические статьи» Воровского, качества не перво­классного, но все же лучше хлама, собраны и изданы только в 1948 г. Лишь недавно проявленное внимание к литературному наследству и бумагам Воровского дает не­которую надежду, что может быть найдена и будет напечатана и его запись. (Примеч. авт.) См. также примеч. 32.

498

 

— Кажется, никогда потом в моей жизни, даже в тюрьме в Петербурге и в Сибири, я не читал столько, как в год после моей высылки в деревню из Казани*. Это было чтение запоем с раннего утра до позднего часа. Я читал университетские курсы, предполагая, что мне скоро разрешат вернуться в университет. Читал разную беллетристику, очень увлекался Некрасовым, причем мы с сестрой** состязались, кто скорее и больше выучит его стихов. Но больше всего я читал статьи, в свое время печатавшиеся в журналах «Со­временник», «Отечественные Записки», «Вестник Европы». В них было помещено самое интересное и лучшее, что печаталось по общественным и политическим вопросам в предыдущие десятилетия. Моим любимейшим автором был Чернышевский. Все напечатанное им в «Современнике» я прочитал до последней строки и не один раз. Благодаря Чернышевскому произошло мое первое знакомство с философским материализмом. Он же первый указал мне на роль Гегеля в развитии философской мысли и от него пришло понятие о диалектическом методе, после чего было уже много легче усвоить диалектику Маркса. От доски до доски были прочитаны великолеп­ные очерки Чернышевского об эстетике, искусстве, литературе и выяснилась революционная фигура Белинского. Прочитаны были все статьи Чернышевского о крестьянском вопросе, его примечания к переводу политической экономии Милля, и, так как Чернышевский хлестал буржуазную экономическую науку, это оказалось хорошей подготовкой, чтобы позднее перейти к Марксу. С особенным инте­ресом и пользой я читал замечательные по глубине мысли обзоры иностранной жизни, писавшиеся Чернышевским. Я читал Черны­шевского «с карандашиком» в руках, делая из прочитанного большие выписки и конспекты. Тетради, в которые все это заносилось, у меня потом долго хранились. Энциклопедичность знаний Черны­шевского, яркость его революционных взглядов, беспощадный по­лемический талант — меня покорили. Узнав его адрес, я даже написал ему письмо и весьма огорчился, не получив ответа. Для меня была большой печалью пришедшая через год весть о его смерти***. Чернышевский, придавленный цензурой, не мог писать свободно. О многих взглядах его нужно было догадываться, но если подолгу, как я это делал, вчитываться в его статьи, приобретается безошибочный ключ к полной расшифровке его политических взгля­дов, даже выраженных иносказательно, в полунамеках****.

 

* Ленин был выслан в Кокушкино, 40 верст от Казани, имение его матери и тетки. «Ссылка» продолжалась от начала декабря 1887 года по ноябрь 1888 г. «Что делать?» он прочитал в Кокушкине летом 1887 года. (Примеч. авт.)

** Сестра — Анна Ильинична, высланная в мае 1887 г. из Петербурга после казни Александра Ульянова. Некоторое время только она и Ленин жили в Кокушкине. Потом туда переехала вся семья Ульяновых. Ленин со всеми удобствами жил в семейной обстановке. Трудно это называть «ссылкой». (Примеч. авт.)

*** Чернышевский умер а 1889 г. в Саратове. (Примеч. авт.) **** «Расшифровке» политических взглядов Чернышевского могла помочь и се­стра Анна. Она была старше Ленина на 6 лет, вращалась в Петербурге в среде оппозиционно настроенного студенчества  и до  1889 г.  разделяла народнические воззрения. (Примеч. авт.)

499

 

Существуют музыканты, о которых говорят, что у них абсолютный слух, существуют другие люди, о которых можно сказать, что они обла­дают абсолютным революционным чутьем. Таким был Маркс, таким же и Чернышевский. По сей день нельзя указать ни одного русского революционера, который с такой основательностью, проницатель­ностью и силою, как Чернышевский, понимал и судил трусливую, подлую и предательскую природу всякого либерализма. В бывших у меня в руках журналах, возможно, находились статьи и о мар­ксизме, например, статьи Михайловского и Жуковского. Не могу сейчас твердо сказать — читал ли я их или нет*. Одно только несомненно — до знакомства с первым томом «Капитала» Маркса и книгой Плеханова {«Наши разногласия») они не привлекли к себе моего внимания, хотя, благодаря статьям Чернышевского, я стал интересоваться экономическими вопросами, в особенности тем, как живет русская деревня. На это наталкивали очерки В. В. (Ворон­цова), Глеба Успенского, Энгельгардта, Скалдина. До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова главное, подавляющее, влияние имел на меня только Чернышевский и началось оно с «Что делать?». Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы дол­жны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления. Пред этой заслугой меркнут все его ошибки, к тому же виноват в них не столько он, сколько неразвитость общественных отношений его вре­мени.

 

Говоря о влиянии на меня Чернышевского как главном, не могу не упомянуть о влиянии дополнительном, испытанном в то время от Добролюбова — друга и спутника Чернышевского. За чтение его статей в том же «Современнике» я тоже взялся серьезно. Две его статьи, одна о романе Гончарова — «Обломов», другая о романе Тургенева — .«Накануне», ударили, как молния. Я, конечно, и до этого читал «Накануне», но вещь была прочитана рано, я отнесся к ней по-ребячески. Добролюбов выбил из меня такой подход. Это произведение, как и «Обломова», я вновь перечитал, можно сказать, с подстрочными замечаниями Добролюбова.

 

* В записи Воровского было указано, о каких статьях говорил Ленин. В моих «извлечениях» этого, как и многого другого, нет. Ленин, вероятно, имел в виду статью Ю. Жуковского «К. Маркс и его книга о капитале», помещенную в "Вестнике Европы" в 1877 г., и статью в том же году в «Отечественных Записках» Михайловского: «Карл Маркс пред судом Ю. Жуковского». Возможно, что речь шла о другой статье Михайловского в «Отечественных Записках» в 1872 г. — о русском переводе I тома «Капитала». В то время они могли остаться ему неизвестными по той причине, что, в отличие от «Современника», — «Вестник Европы» и «Отечественные Записки» в книжном шкафу в Кокушкине были представлены не полными годовыми комплектами, а лишь разрозненными книгами. Указание на это сделано Воровскому Анной Иль­иничной. (Примеч. авт.)

500

Из разбора «Обломова» он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа «Накануне» на­стоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается, Вот как нужно писать! Когда организовывалась «Заря», я всегда говорил Староверу (Потресову) и Засулич: «Нам нужны литературные обзоры именно такого рода. Куда там! Добролюбова, которого Энгельс называл социалистиче­ским Лессингом, у нас не было»*.

 

* * *

Переданный рассказ бросает несомненно новый свет на лицо Ленина, историю его формирования и дальнейшего бытия. Последуем за его указаниями. Когда поздней осенью 1888 г. Вл. Ульянов, возвращаясь из своей так называемой «ссылки», снова появился в Казани, Веретенников — двоюродный брат и ровесник мог заметить, что «Володя» уже не тот юноша, с которым в Кокушкине он любил играть на биллиарде и купаться в речке Ушне. За лето 1887 и 1888 гг. он стал «взрослым» серьезным человеком, как будто лет на пять, по крайней мере, старше меня». Его знания были уже обширны. Во многих отношениях это был вполне сложившийся человек. «За­пойное» чтение глубоко «перепахало» Ульянова. Но читал он в это время не Маркса, а Чернышевского. Теоретически и психологически он стал революционером до знакомства с Марксом. Существующий на этот счет партийный канон следует считать ложным. Не подда­ваясь упорно поддерживаемому заблуждению, никак нельзя сказать, что это марксизм вылепил и создал Ленина; как это будет показано в дальнейшем, к моменту встречи с марксизмом Ленин, под влиянием Чернышевского, оказался уже крепко вооруженным некоторыми революционными идеями, составившими специфические черты его политической физиономии, именно как Ленина.

 

С чего началось «перепахивание»? Отбрасывая легенды, есть полное основание утверждать, что в гимназии Ленин был весьма равнодушен к общественным вопросам. что, в то время как 6рат Александр «усердно сидел за Марксом и другой политико-экономической литературой», Ленин, живший с ним в одной комнате, ею совсем не интересовался. «Лежит, бывало, на своей койке и читает Тургенева». К общественным  вопросам он был приведен толчком от «Что делать?» и только после  казни брата. «Тогда я взялся за настоящее чтение «Что делать?» и просидел за ним не несколько дней, а недель». Чернышевский ему внушил, что всякий «действительно порядочный человек» должен целиком от­даться общественным вопросам и быть революционером.

 

* Интересна оценка Марксом Добролюбова или «Еhгhieb», как о нем говорил Маркс, переводя его фамилию на немецкий язык. В письме от 9 ноября 1871 года Даниельсону он писал: «Как писателя я ставлю его наравне с Лессингом и Дидро». (Примеч. авт.)

501

 

«Без при­обретения привычки к участию в гражданских делах, без приобре­тения чувства гражданина (Чернышевский хотел сказать — чувства революционера) ребенок мужеского пола, вырастая, делается суще­ством мужеского пола средних, а потом пожилых лет, но не ста­новится мужчиной благородного характера. Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об общественных делах». Без пламенного участия в таких делах жизни есть «зло­язычная пошлость или беспутная пошлость, в том и другом случае бессмысленная пошлость». Вот первый заряд, полученный от Чер­нышевского. С ним в нераздельной связи стоит и второй.

 

В картинах «Что делать?», в снах Веры Павловны, Вл. Ульянова, впервые познакомился с идеей социализма, с «новой эпохой все­мирной истории», ведущей, как писал Чернышевский в своих стать­ях, к «союзному производству и потреблению», «переходу земли в общинное владение, а фабричных и заводских предприятий в об­щинное владение всех работников на этой фабрике, на этом заводе». Такие революционные преобразования приведут к строю, в котором не будет «нужды и горя», а только «вольный труд, довольство, добро и наслаждения».

 

Каменев, в бытность редактором первых изданий сочинений Ленина, правильно заметил, что ни в одном из его произведений нет описания строя, за который он боролся. Кроме взывающего к чувству туманного представления о социалистическом строе, полученного из «Что делать?», — Ленин (подобно всем другим!) ничего иного не имел, не желал иметь, да и не мог иметь. Несколько строк из «Критики Готской Программы» Маркса боль­шого дополнения сюда не вносили. Ленин относился к этому строю, как верующие к «царству небесному», с тем отличием от прохладно верующих, что за неверие в его веру мог сажать в тюрьмы и расстреливать. Обращаясь за помощью к брошюре Мар­кса о Парижской Коммуне (280) , Ленин пред октябрем 1917 г. впер­вые сделал попытку для себя самого конкретизировать, в чем же заключаются основные черты социализма. Оказалось, что дикта­тура пролетариата (под сим он разумел диктатуру его партии) должна привести к строю, где не будет ни армии, ни полиции, никто не будет получать выше средней платы рабочих и все население поголовно будет управлять государством и обобществ­ленными средствами производства. Через короткое время все это было отставлено, и с 1920 года Ленин говорил уже с явным раздражением о прежних картинах коммунистического и социа­листического строя: «...мы имели книги, где все было расписано в самом лучшем виде, и эти книги, в большинстве случаев, являлись самой отвратительной (sic!) лицемерной (?!) ложью, которая лживо рисовала нам капиталистическое общество». «Те­перь в наших... статьях нет простого повторения того, что гово­рилось раньше о коммунизме»*. «Старые формы социализма, — добавлял он, — убиты навсегда». За год до смерти Ленин снова вернулся к вопросу, что же такое социализм, и формула, на этот счет им данная, совершенно в духе Чернышевского: это строй цивилизованных кооператоров при общем владении средствами производства.

 

* Ленин В. И, Полн. собр. соч. Т. 41. С. 302.

502

 

 Было бы лишним ломиться в открытую дверь и доказывать, что с начала 90-х годов Маркс, сев на трон в центре мировоззрения Ленина, стал для него пророком, оракулом, премудрым советником, блюстителем вечной истины. «Хулу на Маркса, — писал он в начале 1917 года Инессе Арманд, — не могу выносить спокойно» . Он не мог выносить спокойно и хулу на Чернышевского. Последний для него не есть автор, как все прочие авторы. Он — это Иоанн Креститель, его «покоривший» первоучитель. Чернышевский - первая идейная любовь Ленина. А первая любовь, говорят, самая сильная. Несмотря на свое многописание, Ленин не дал ни одного очерка, ни одной статьи, специально посвященной Чернышевскому. Не потому ли, что боялся, говоря о своей первой любви, впасть в чрезмерную сентиментальность, или, с точки зрения марксизма, в ересь? Но, разумеется, он не мог о нем и молчать, и к ссылкам и цитатам из Чернышевского прибегал в трудные моменты полити­ческой борьбы. Обильные почтительные, хвалительные, любовные замечания по его адресу разбросаны по всем томам сочинений Ленина. Ни о ком другом, не исключая и Маркса, он не говорил с таким количеством superlatifs*. Он называл его «великим социалистом домарксова периода», «великим русским писателем», «великим предшественником русской социал-демократии», «демократом эпохи нераздельности демократизма и социализма», «великим рус­ским гегельянцем», лучшим представителем «великорусской куль­туры», «замечательно глубоким критиком капиталистического строя», писателем, «провидения» которого относительно реформы 1861 г. «были гениальны». От его статей, писал Ленин, «веет духом классовой борьбы», и его «могучая проповедь умела даже подцен­зурными статьями воспитывать настоящих революционеров». Пре­клонение пред Чернышевским шло у Ленина столь далеко, что даже его тряский, тяжелый, как булыжники мостовой, язык (ужасен перевод Милля) он считал «великим и могучим» и ставил в один ряд с языком Льва Толстого и Тургенева! Он никогда не забывал Чернышевского, и Крупская заметила, что «каждый раз, когда он говорил о нем, его речь вспыхивала страстностью». В ссылке в Сибири этот, казалось бы, чуждый сентиментальности человек хра­нил как реликвию два портрета Чернышевского. Портрет последнего был у него в эмиграции, в Женеве, Париже, а в Кремле, рядом с сочинениями Маркса, Энгельса и Плеханова, он держал «полное собрание сочинений Чернышевского, которое в свободные проме­жутки времени читал вновь и вновь»**. Жаль, что Крупская не догадалась сообщить, какие же произведения Чернышевского он читал «вновь и вновь».

 

* — преувеличения (лат.).

** Здесь и далее выделенные слова подчеркнуты Н. В.

503

 Нужно думать, что в конце своей жизни Ленину, диктатору  «всея России», более чем когда-либо было ясно, чем он обязан Чернышевскому в пути от Кокушкина к Кремлю...  

 

 В ответе Ленина Воровскому указывается, что впервые с фи­лософским   материализмом  и  диалектикой   он  познакомился   из сочинений Чернышевского. Две эти вещи — столь важные атри­буты мировоззрения Ленина,  что за них одних он должен был чувствовать вечную благодарность к просветившему его первоучи­телю. Но из каких сочинений Чернышевского, в каком виде, еще до знакомства с Энгельсом и Плехановым, Ленин получил пред­ставление о философском материализме как таковом — неясно, о том лишь можно догадываться. Иначе обстоит с диалектикой, считавшейся у русского марксизма,  начиная с Плеханова,  вол­шебным, высшим приемом анализа и познания (лампа Аладина — «Сезам, отворись!»), доступным лишь избранным ортодоксальным марксистам. Не нужно гадать, в каком сочинении познакомился Ленин с диалектикой. Для этого достаточно перелистать «Очерки гоголевского периода русской литературы»   и найти страничку,  где Чернышевский с семинарским глубокомыслием рассказывает, что «знаменитый диалектический метод» «был выставлен Гегелем как   предохранительное  средство  против  поползновений  уклониться от истины в угождение личным желаниям и предрассуд­кам». Пользуясь этим методом, исследователь «должен искать, нет ли в предмете, о котором он мыслит, качеств и сил, противопо­ложных  тому,   что  представляется   этим   предметом   на   первый взгляд». Исследователь не должен забывать, что «все зависит от обстоятельств,  от  условий  места  и  времени»,  что  «отвлеченной истины нет, истина всегда  конкретна» и «определительное суж­дение можно произносить только об определенном факте, рассмот­рев все обстоятельства,  от которых он зависит». До  1914 года, когда, познакомившись с перепиской Маркса и Энгельса о диа­лектике, Ленин о ней написал статью для Энциклопедического словаря Граната (284)  и начал уже мудрить о «развитии по спирали, а не по прямой линии», и 1915 г., когда, читая «Логику» Гегеля, Ленин признавался, что все сие «сугубо темно», «ничего не пой­мешь» (см. его «Философский дневник») (285) , его представление о диалектике ни на йоту не уклонялось от определений, внушаемых ему Чернышевским. Он неоднократно повторял,  что диалектика требует смотреть на явления  «относительно,  конкретно,  всесто­ронне», что — «основное правило диалектики: абстрактной истины нет, истина всегда конкретна» и «эту великую гегелевскую диа­лектику не следует смешивать с пошлой житейской мудростью». Кроме пересказа издавна въевшихся в него формул Чернышев­ского, мы ничего тут не найдем.

504

Насколько послушно следовал Ленин за указаниями своего пер­воучителя, свидетельствует следующий факт. «Великолепные», по мнению Ленина, очерки об эстетике Чернышевского* (Тургенев называл их «тупостью и слепотой»), высоко оцененные в 1946 г. Ждановым (288), удушителем русского искусства, были напечатаны в 1854 г. и, во втором издании, в 1865, без имени автора, находив­шегося тогда в Сибири. В 1888 г. Чернышевский, живший уже в Саратове, намеревался выпустить свои очерки в третьем издании и написал к ним предисловие. Оно было запрещено цензурой, увидело свет лишь чрез семнадцать лет после смерти Чернышевского в вышедшем в 1906 году десятитомном издании его сочинений. В предисловии есть 13 строк о «большинстве натуралистов», которые болтают «метафизический вздор», повторяют «теорию Канта о субъ­ективности нашего знания, толкуют со слов Канта, что формы нашего чувственного восприятия не имеют сходства с формами действительного существования предметов, что поэтому предметы действительно существующие и действительные качества их непоз­наваемы для нас, и если бы были познаваемы, то не могли бы быть предметом нашего мышления, влагающего весь материал знаний в формы совершенно различные от формы действительного сущест­вования».

 

Мы приводим это упростительное изложение взглядов Канта, чтобы показать, что оно не отходит от уровня гимназических со­чинений по философии. Но это Чернышевский dixit**, и Ленин, ознакомившись с этими 13 строками в только что вышедшем издании сочинений Чернышевского, за них ухватывается. Подготовляя свою философскую книгу (289), он в марте 1909 г. писал сестре Анне: «Я считаю крайне важным противопоставить махистам Чернышев­ского»***. В своеобразной обработке он и прибавляет цитированные строки в качестве приложения к своей книге, сопровождая их ругательствами по адресу «махистов», т. е. лиц, разделяющих взгляды венского ученого Маха. Свидетельство Чернышевского ему кажется пушкой, пульверизирующей без остатка махистов. Философский авторитет первоучителя, в его глазах, высок, как Гималаи. Он титулует его «великим русским гегельянцем и материалистом», един­ственным действительно великим русским писателем, «который су­мел с 50-х годов вплоть до 88-го года остаться на уровне цельного философского материализма и отбросить жалкий вздор неоканти­анцев, позитивистов, махистов и прочих путаников»****. Ленина не смущало, что его Иоанн Креститель не мог отбросить «жалкий вздор» махистов, хотя бы потому, что главные сочинения Маха появились после смерти Чернышевского. Он прославляет «великого гегельянца» с таким усердием, что, отмечая у него погрешность только в терминологии, ставит его как философа «на одном уровне» с Ф. Энгельсом.

 

* «Эстетическое отношение искусства к действительности» 287. (Примеч. авт.]

** — говорит (лат.).

*** Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 55. С. 284. Подчеркнуто Н. В.

**** См.: Там же. Т. 18. С. 381 и 384.

505

А большей похвалы в этой области от Ленина и ждать нельзя. Плеханова он никогда так не величал. К его фило­софским работам Ленин с 1909 года стал относиться довольно пре­зрительно. «Плеханов, — писал он, — избитую пошлость покрывает иезуитской ссылкой на диалектику». Чрезмерные панегирики в честь Чернышевского были бы абсолютно непонятны, если бы мы теперь не знали, что Ленин был привязан к нему узами особого свойства. «Я до сих пор влюблен в Маркса», — говорил Ленин все той же Инессе Арманд. До конца дней своих он был «влюблен» и в Чер­нышевского.

 

Если не знать о сильнейшей идейной привязанности Ленина к Чернышевскому, будет непонятна его реплика, брошенная Гусеву: неужели нельзя догадаться, почему моей книге я дал заглавие романа Чернышевского? В самом деле: почему? В идейном строе Чернышевского существовала — это часто бывает у людей — боль­шая двойственность. С одной стороны, он сухой рационалист-де­терминист, и в этом порядке идей личности отводил роль маленького служителя «непреложной исторической необходимости». «Мировые события не зависят ни от какой личности; они совершаются по закону столь же непреложному, как закон тяготения». С другой стороны, что более отвечало его натуре, самоуверенному характеру высочайшей самооценке, в воззрения Чернышевского врывался буй­ный социалистический субъективизм, и тогда личность — сильная личность! — объявлялась властным творцом истории. Важнейший фактор в мировых событиях — «это появление сильных личностей, которые дают характер направлению событий, ускоряют или замед­ляют их ход, сообщают своей преобладающей силой правильность хаотическому волнению сил, приводящих в движение массы». Об­щества «не могут шага ступить без поддержки какой-нибудь сильной личности». Недаром нужны «авторитеты и оракулы», указывающие путь к какой-нибудь «возвышенной цели». «Пройдут еще целые века, пока люди найдут, что могут обходиться без руководства вождей, оракулов, стойких, активных, сильных личностей». Этот взгляд насквозь пронизывает «Что делать?» Чернышевского. Он задался целью окружить апофеозом революционное, творящее ис­торию, активное меньшинство. Роман писался в камере Петропав­ловской крепости, прежде чем попасть в «Современник», проходил через руки крепостной администрации, следственной комиссии, под­вергался потом обычной цензуре. Более чем когда-либо Чернышев­ский принуждался быть осторожным, выражаться намеками и, ко­нечно, называть своих героев не революционерами, а иносказатель­но — «новыми людьми», «новым типом». Даже при чрезмерной осторожности и недомолвках Чернышевскому, насколько позволял тусклый язык, удалось создать нечто вроде акафиста со звоном в честь революционеров. Царская цензура этого не поняла, а когда поняла, роман был уже напечатан. Характеризуя революционеров, «новых людей», Чернышевский писал: «Каждый из них человек отважный, неколеблющийся; не отступающий, умеющий взяться за дело так, что оно не выскользнет из рук».

506

Революционеры не «общая натура людей», а особый тип. Они глубоко отличаются от окружа­ющей их среды. «Они все на один лад» и у них «всё на один лад». «Всё они представляют как-то по-своему: и нравственность, и ком­форт, и чувственность, и добро». «Кто ниже их — тот низок». Среди нового типа есть особо сильные личности, и «легкий абрис одной из них» Чернышевский дает в лице Рахметова. «Он поважнее всех нас здесь, взятых вместе», это «высшая натура, за которой не угнаться мне и вам». Это особая «порода», для которой революция (Чернышевский пишет: «общее дело») есть «необходимость, напол­няющая жизнь». Значение этих «высших» и «кипучих» натур гро­мадно. Это они ведут к «возвышенной цели».

 

«Ими расцветает жизнь всех, без них она заглохла бы, прокисла. Мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохлись бы. Они как теин в чае, букет в благородном вине, от них ее (жизни) аромат, это цвет лучших людей, это двигатели двигате­лей, это соль соли земной». «Родился этот тип и быстро распло­жается. Через несколько лет, очень немного лет, к ним будут взывать: спасите нас и что они будут говорить — будет исполняться всеми».

 

Это не собрано на какой-то одной странице,  а,  прячась от цензуры, раскинуто среди 450 страниц романа. Только тщательно собирая как бы вскользь брошенные замечания,  можно понять, куда  клонит  и  что  проповедует  Чернышевский.  Ленин,   пишет Крупская, очень любил это произведение: «Я была удивлена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, которые есть в этом романе, он отметил». Слова Крупской, ха­рактеризующие отношение Ленина к «Что делать?», до невозмож­ности бесцветны и вялы. Многое не понимавшая в своем муже, несмотря на почти 30 лет знакомства и совместной жизни, она видела маленький огонек, «штрихи» любопытства там, где бушевало пламя. «Роман Чернышевского меня всего глубоко перепахал. Я просидел над ним не несколько дней, а недель. Тогда я понял его глубину. Эта вещь, которая дает заряд на всю жизнь». Заряд и остался. «Что делать?» Ленина — как бы продолжение «Что делать?» Чернышевского*. С внешней стороны между ними ничего общего.  У одного —  серо-романизированный трактат,  у другого —- страстный призыв, революционное поучение. А суть у них одна и та же. Одна и та же забота. Книга Ленина в ее скрытой субстанции насыщена мотивами Чернышевского. Ленин переносит из 60-х годов 19-го столетия в обстановку начала 20-го столетия тезис Чернышевского о «двигателе двигателей», о миссии новых людей, не дающих жизни заглохнуть, умеющих взяться за революционное дело, упорно добивающихся, чтобы их слово «исполнялось всеми».

 

* Книга Ленина напечатана В Штутгарте в типографии члена Рейхстага; социал-демократа Диц. В молодости он жил в Петербурге и, работая в типографии «Современника», участвовал в наборе «Что делать?» Чернышевского. «Типографская смычка» двух «Что делать?»! (Примеч. авт.)

507

Героев Чернышевского — Рахметова, Кирсанова, Лопухова, Веру Павловну — Ленин облекает в костюм «профессиональных революционеров», единственным занятием которых является «делать революцию». Для этого они должны быть воспитаны в духе наиболее разрушительных идей ортодоксального марксизма. Они должны не с вялостью маленького «кустаря», а со страстью и в широчайшем, «индустриальном», масштабе вести «всенародное обличение», чего всегда и жаждала душа Чернышевского и всей редакции «Современника». «Новые люди», революционеры — по мысли Ленина, идущего за Чернышевским — должны быть вездесущими. Им надлежит идти «во все классы общества в качестве теоретиков, пропагандистов, агитаторов, организаторов». В нужную минуту они должны «продиктовать» (заметьте — «продиктовать»!). положительную программу действий и волнующимся студентам, и недовольным земцам, и возмущенным сектантам, и обиженным народным учителям, и проч., и проч.»*.

 

Они как дух, витающий над бесформенной массой. Они должны быть готовы на все, в том числе «на назначение и проведение всенародного вооруженного восстания». Ленин вполне согласен с Чернышевским, что без «Рахметовых» шага ступить нельзя. «...Без «десятка» талантливых (а таланты не рождаются сотнями)... профессионально подготовленных... вождей невозможна в современной обществе стойкая борьба...» «Разве вы не знаете, какие чудеса способна совершить в революционном деле энергия не только кружка, но даже отдельной личности?»**. Вера Ленина во всесилье энергично действующего кружка, организация профессиональных революционеров, такова, что он убежденно восклицает: «Дайте нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию!»*** Это — героическая концепция истории. В гармонии с нею решается и вопрос об отношениях революционной партии к рабочему классу.

 

Во всем мире, писал Ленин, рабочие желают объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами, добиваться от правительства издания тех или иных законов. Подобного рода социально-пол­итическую деятельность он называет тред-юнионизмом и смотрит на нее с великой подозрительностью. Тред-юнионизм изменяет, постепенно трансформирует капиталистический строй вместо того, чтобы этот строй разрушить, разметать, дотла снести, как этого требует и тому учит социалистическая идеология. Но социали­стическое сознание и социалистическую идеологию собственными силами рабочее движение создать не может, не способно. Они привносятся в него «извне», из революционной лаборатории «цвета лучших людей», «соли земной». Собственными силами рабочий класс в его «стихийном движении может выработать лишь низ­кокачественное тред-юнионистическое сознание».

 

* Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 6. С.86

 ** Там же. С. 121-122.

*** Там же. С. 127.

508

Тред-юнионизм «есть буржуазная политика рабочего класса», неизбежно ведущая к «идейному порабощению рабочих буржуазией», «превращению рабочего движения в оружие буржуазной демократии». Если до­пустить, что это так (этому противоречит появление Бевинов и Беванов,  например,   из  английского  тред-юнионизма!) (292 ),  тогда, чтобы «вытолкнуть» рабочих из капиталистического строя, к ко­торому они «стихийно» приспособляются, от авангарда гегемонов, от тех, кто считает себя «двигателем двигателей», требуются ги­гантские усилия. Ленин это подтверждает. Он так и пишет: нужна отчаянная борьба со стихийностью. Нужно совлечь рабочее дви­жение со стихийного стремления тред-юнионизма под крылышко буржуазии*. Отношение между совлекаемой массой и ее совлека­ющими героями, профессиональными революционерами, приобретает здесь вид, отличающийся от доктрины Маркса. Уже нельзя говорить, что рабочему классу не даст освобождения «ни Бог, ни царь, ни герой» и что это дело его собственных рук. Итог «со­влечения» в перспективе «Что делать?» Ленина зависит только от отчаянной борьбы авангарда, некоей, по французскому выражению, minorite agissante**, всеми способами добивающейся, чтобы слово ее   «исполнялось  всеми».   «Масса,      писал   Чернышевский,   — материал для производства дипломатических и политических опы­тов.  Кто взял над нею власть и  говорит  ей,  что она должна делать, то она и делает. Такого взгляда держатся практические государственные  люди.   Нельзя  не  признаться,   что  этот  взгляд очень близок к истине». Но чтобы миллионы и миллионы людей, составляющих рабочий класс, «совлекать» с пути, по которому он стихийно, неудержимо стремится, организация, занимающаяся со­влечением, должна, очевидно, обладать особой силой, иметь особое строение, состоять из людей «особой натуры», практиковать особые методы пропаганды, агитации, воздействия на массы. Это не пар­тия как все другие партии,  во всяком случае не похожая, на­пример, на немецкую социал-демократическую партию. Это, по­яснял Ленин, должна быть «могучая, строго тайная организация, концентрирующая в своих руках все нити деятельности, органи­зация по необходимости централистическая», не выборная, а основанная на «отборе» нужных ей лиц (кто же «отбирает»? Центр в центре — вождь?). Позднее Ленин к этому добавит: организация должна  быть  построена   «на   основе  железного   централизма»  и «внутри своих рядов создать железный военный порядок». В ней должна «господствовать железная дисциплина, граничащая с дис­циплиной военной», ее центр должен быть «властным авторитет­ным органом с широкими полномочиями»...

 

*См.: Ленин В. И. Полн. собр. Соч. Т. 6. С. 40.

 ** — деятельное меньшинство (фр.).

509

      Можно избавить себя от продолжения. Историческая картина лично нам представляется довольно ясной. В начале, в 1864 г., в качестве отправного пункта для развития некоего комплекса революционных идей, — «Что делать?» Чернышевского, написанное в камере Петропавловской крепости. У этого отправного пункта есть, конечно, своя предыстория, мы ее не коснемся, иначе пришлось бы говорить о печати, наложенной на психику Чернышевского пребы­ванием в духовной семинарии, с другой стороны, отмечать влияние на него Фурье, Р. Оуэна, Робеспьера, Бабефа, Бланки и др. От «Что делать?» направился «заряд» и в 1887—88 гг. в Кокушкине зажег Ленина. Вдохновляясь им и марксизмом (как видим — весьма перегнутым!), Ленин в 1902 году создал свое «Что делать?». На «перегибы» этого произведения тогда же обратили внимание неко­торые товарищи Ленина (среди них будущий меньшевик А. Н. Потресов), но истинный дух произведения обнаружен ими лишь много лет позднее. В преобладающей части партии ленинское «Что делать?» было встречено восторженно. «В истории предреволюционной эпо­хи, — по словам Каменева, — нельзя назвать ни одного произве­дения, влияние которого мало-мальски приближалось к влиянию этой книги на процесс формирования политических сил в России». Идеями «Что делать?» Ленина вдохновлялся созданный им Цент­ральный Комитет партии большевиков, и те же идеи стали главен­ствующими в созданном Лениным в 1919 году Коминтерне. Если бы между двумя «Что делать?» требовалось указать промежуточные звенья развития все того же революционного императива, надлежало бы вспомнить «Набат» Ткачева (Ленин упоминает о нем в «Что делать?») и идеи левого якобинско-террористического крыла Испол­нительного Комитета «Народной Воли», на «обаятельность» которых и их влияние на него в молодости указывает Ленин все в том же «Что делать?». А если от Коминтерна Ленина, следуя за «диалек­тикой» перерождения идей, тронутых гнилью и отмеченных черво­точиной, идти дальше — дорога приведет к Кремлю Сталина и его Коминформу .

 

Многое, что вошло в Ленина от Чернышевского, оседало в виде измененном, переработанном, облицованном марксизмом. Однако есть вещи, от его первоучителя к нему перекочевавшие почти без поправок, ставшие такою же неотъемлемой принадлежностью Ле­нина, как косящие глаза, татарский облик. В числе этих приобре­тений на первом плане — глубочайшая, неистовая ненависть к либерализму в самом широком смысле этого понятия. Известно, что Чернышевский следил за либералами от «Кадикса до Кенигс­берга, от Калабрии до Нордкапа», можно прибавить «от Санкт-Пе­тербурга до Владивостока», — как жандарм за ворами и злоумыш­ленниками. Боязнь слишком обнаружить революционность своей позиции заставляла его писать о либералах если не с меньшим презрением, то с меньшей, чем он хотел, жестокостью, и все-таки никакие прикрытия и заслоны от цензуры не могут скрыть его ненависть и абсолютную нетерпимость к либерализму. Те, «кому нужен энтузиазм, кто жаждет деятельности и блага», должны

510

«возненавидеть либерализм». Таково его убеждение, аксиома, заповедь. «Либерализм —. превздорное слово, которое порождает столько пу­таницы в головах, столько глупостей в политической жизни, при­носит столько бед народу». Либерализм «у лучших его представи­телей    легкомысленное  заблуждение относительно истинных потребностей нации», у других только «приманка, чтобы привлечь на свою удочку нацию, захватить власть и набить себе карманы». «События обнаружили пустоту и решительную бесполезность либе­рализма, хлопотавшего только об отвлеченных правах, а не о благе народа, самое понятие о котором ему оставалось чуждым». «Либе­рализм говорит о свободе, но понимает ее узким, чисто формальным образом.  Не переставая быть либералом,  невозможно выйти из узкого понятия о свободе». Либералы пекутся «о свободе печатного слова, о парламентском правлении», но народу «нужна не альпийская роза, а кусок хлеба».  «Нужда и невежество отымают у народа всякую возможность понимать государственные дела и заниматься ими. Будет ли дорожить, может ли он пользоваться правом парла­ментских прений?»  «Масса народа  хочет коренных  изменений в своем материальном положении, либерализм забывает об этой по­требности». Либерализм «может казаться привлекательным только человеку, избавленному судьбою от материальной нужды». «В от­чаянии либерал может становиться радикалом, но такое состояние духа в нем ненатурально, он постоянно будет искать повода избежать надобности в коренных переломах общественного устройства, пове­сти дело путем маленьких исправлений».

 

Со времени, когда писались эти строки, прошло почти сто лет. Либерализм, с его качествами, по мнению одних, огромными, не­излечимыми недостатками, по убеждению других, продолжает, хотя измененный давлением времени, быть крупной идейной государст­венной, политической силою в Европе и Америке. Но Чернышевский еще в половине 19 века считал его мертвой, исторически превзой­денной политической формацией,  обреченной на исчезновение в самое близкое время. «Либерализм всюду обречен на бессилье», .«с каждым годом число либералов в Европе уменьшается». Несмотря на его знание исторической науки, взгляды Чернышевского време­нами базируются на чудовищном антиисторическом подходе к об­щественным вопросам. Он подменяет анализ обличением и беспо­щадным   приговором.   Перестав быть религиозным, Чернышевский, родившийся к тому же в левитской семье* , все-таки всю жизнь не мог стереть с себя черты, привитые пребыванием в духовной семинарии, где мечтал быть пастырем-проповедником, Со страниц «Современника», точно с амвона, он все время пропо­ведует. Все время морализирует и наставляет на истинный путь. Некрасов, о нем сказал: «его послал Бог гнева и печали царям земли напомнить о Христе». Да, было время, когда Чернышевский носил в душе образ Христа и писал в своем дневнике: «Христос мил своею личностью, так вливает в душу мне мир, когда подумаешь о нем». От этого Христа он далеко ушел, заменив крест топором.

 

*Отец Чернышевского был православным протоиреем. – Прим. А.Б.

511

      «Ничто, кроме топора, не поможет, — заявлял он Герцену. — Перемените тон и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит набат. К топору зовите Русь». На что Герцен ответил: «Мы никогда  не добивались звания архиепископа пропаганды, ни барабанщика  восстания». «Топор — ultima ratio* притесненных».

 

      Произнося беспощадные приговоры, Чернышевский ни минуты не считался с основным правилом диалектики,  за которую так распинался: «абсолютной истины нет, истина всегда конкретна», все зависит от обстоятельств места и времени. Он был убежден, что если бы ненавистный ему либерализм не прибегал к помощи реак­ционных сил, не сопротивлялся желаниям народных масс, были бы возможны всюду «коренные изменения в общественном быту» и строй, в котором нет «нужды и горя», а только «вольный труд, добро и наслаждения», Благоустраивающие человечество спекуля­ции — подобно всем социалистам-утопистам — Чернышевский вел без малейшего серьезного анализа культурной подготовки народных масс, при отсутствии ясного представления об экономическом со­стоянии обществ,  их техники производительных сил,  производи­тельности общественного труда. Недаром у Маркса, несмотря на его величайшее уважение к Чернышевскому, при чтении произве­дений  последнего,   вырывались  замечания   (на  полях   книг): «Stupide!»,  «Вlunder!»**,  — на что Чернышевский,  конечно,  не обратил бы никакого внимания. О присланной ему в Сибирь работе Маркса «К критике политической экономии» он презрительно за­метил: это «революция на розовой воде». До каких антиисторических абсурдов,  не считаясь с обстоятельствами времени и места,  мог договариваться Чернышевский, показывают некоторые его приме­чания к переводу «Политической экономии» Милля. Благосостояние, писал он, могло быть достигнуто «в обществах не то что цивили­зованных, а даже и во всех тех, которые успели выйти хотя бы из грубейшего дикарства».  Подчеркивая и развивая эту мысль,  он утверждал, что «не только в нынешней Англии или Германии, а даже в Англии IX века, в Германии X века, в нынешних Персии, Малой Азии труд по степени своей внутренней успешности уже мог содержать общество в благосостоянии». Чернышевский гордился, что превосходно знает А. Смита, Рикардо, Мальтуса, а их троих было бы достаточно, чтобы показать полную абсурдность представления о возможной успешности общественного труда в X веке. Почему же люди тогда, в этом X веке, не произвели «коренные изменения» и не установили благосостояние и социализм? Человеческая на­тура, отвечал Чернышевский, здесь не виновата, тут «виноват только недостаток расчета». Под этим он разумел «точный счет общественных сил и потребностей»,  нечто подобное тому,  что ныне называется экономическим дирижизмом, планированием хо­зяйства.

 

*последний, решительный довод (лат.).

** Чушь! Ошибка! (нем.)

512

 

Все, что три десятка лет назад Чернышевский писал о либера­лизме, Вл. Ульянов в Кокушкине — место его духовного рожде­ния! — впитывал    как    губка воду. «Проповедь» Чернышевского (Ленин так и писал: проповедь!) его покоряла. Восприятию анти­либерализма способствовало и некоторого рода предрасположение. Вл. Ульянов не мог забыть (это было перед окончанием гимназии), что «ни одна либеральная каналья симбирская не отважилась вы­сказать моей матери словечко сочувствия после казни брата. Чтобы не встречаться с нею, эти канальи перебегали на другую сторону улицы». Чернышевский как-то обмолвился, что «нужно остерегаться заражать других своею идеологической язвой». А именно такое заражение он передал Вл. Ульянову. Он «заразил его своею непримиримостью в отношении либералов» — правильно заметила Крупская. С бесспорными признаками сильнейшей антилиберальной инфекции мы встречаемся в первом же произведении Ленина «Что такое друзья народа и как они борются с социал-демократами?»*, вчерне набросанном в 1893 году в имении Алакаевка Самарской губернии, потом обработанном в Петербурге в 1894 году и выпу­щенном на мимеографе. Эти очерки (часть их не найдена) пышут жаром только что усвоенного марксизма. Вл. Ульянов, как молодой петух, задорно кукарекает марксистские формулы и хочет сказать, рассказать все, все, что знает. При внимательном чтении нетрудно заметить, что за спиною его марксизма стоят властные назидания и проповеди Чернышевского. Под влиянием последнего редкая стра­ница «Что такое друзья народа...» не кричит о ненависти к либе­ралам**. О них у Вл, Ульянова нет слов, кроме: либеральная грязь, либеральная  дребедень,  либеральное  филистерство,  либеральный кретинизм, либеральное штопание, либеральное крохоборство, ли­беральное пустоболтунство и т. д. «Приспешники буржуазии» — «пустая кишка, полная страха и надежды на начальство». Кого так поносит Ленин? Народников — эпигонов Чернышевского. За что он их так клеймит? За то, что выронили из рук революционное знамя Чернышевского, «стройную доктрину», «подымавшую крестьян на социалистическую революцию». Во времена Чернышевского была «вера в особый уклад, в общинный строй русской жизни, отсюда, вера в возможность крестьянской социалистической революции — вот что одушевляло и поднимало десятки и сотни людей на геройскую борьбу с правительством. Я спрашиваю — где теперь эта вера?» Ее утеряв, эпигоны Чернышевского превратились в глазах Ленина в мерзких либералов. Значит, они не друзья народа, а его враги. Остервенение, с которым молодой Ленин набрасывается на этих врагов народа,  не знает удержа и предела.

 

* См. примеч. 220.

** Далее автор приводит отдельные выражения и цитаты из этой работы. См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 125—346.

513

О вожде легальных народников — редакторе журнала «Русское Богатство» — Н. К. Ми­хайловском, личности благородной и безупречной, он писал: Михайловский все «извращает и перевирает», он «лает на Маркса из подворотни», он «сел в лужу и прекрасно чувствует себя в этой не особенно чистой позиции, сидит, охорашивается и брызжет кругом грязью». Какие бы разумные реформы, полезные для народа, ни предлагали народники и либералы — Вл. Ульянов все отвергает. Это — либеральное штопание, тогда как нужна революция, работа топором.

 

В 1891 году Ульянов восставал даже против кормления голода­ющих крестьян. Он видел в этом либеральную слащавую сентимен­тальность, скрывающую низменное желание, подкармливая голо­дного мужика, отвести его от революции. Мысль Ульянова все время бродит около идеи «финала», взрыва, экспроприации экспроприа­торов, превращения хозяйства в «общинное» (термин Чернышевского) владение. Пусть капитализм давит, увечит, угнетает, разоряет, пролетаризирует народные массы. Не сметь какими-либо реформами задерживать этот процесс, мешать ходу колесницы Джаг­гернаута! Чем хуже, тем лучше, тем скорее взрыв и финал. Расходясь с действительным положением страны и с воззрением на этот счет Плеханова и Аксельрода — основоположников русского марксизма, Ленин считал, что Россия уже тогда, т. е. в начале 90-х годов, еще при царе Александре III представляла собою «окон­чательно сложившееся буржуазное общество». Буржуазия давит на правительство, «порождая, вынуждая, определяя буржуазный ха­рактер его политики». Русское государство «есть не что иное как орган господства этой буржуазии». Она превратила царское прави­тельство в «своего лакея». При абсурдном убеждении в якобы полной социально-политической слитности самодержавного правительства и капиталистической буржуазии, свержение царизма, в представ­лении молодого Ленина, должно было подсознательно очень крепко ассоциироваться с мыслью об одновременном низвержении капита­лизма и буржуазии. «Свалив абсолютизм, русский рабочий пойдет прямой дорогой открытой политической борьбы к победоносной ком­мунистической революции». Совершенно ясно, что разжигаемый такой идеей Вл. Ульянов ненавидел «либеральное штопание» и ли­бералов; это логично для человека, перепаханного Чернышевским. Когда Каменев находился еще на советском Олимпе и держал в своих руках такое важное дело, как редактирование сочинений Ленина, он, в предисловии к их I тому, назвал «Что такое друзья народа...» вещью «пророческой», «предвосхищающей позицию боль­шевиков в грядущих десятилетиях». «Кто хочет понять корни ре­волюционной программы 1905 и 1917 гг., тот должен изучить данную работу». Ни запись Воровского, ни многое другое не были известны или не привлекли внимания Каменева, поэтому он так и не узнал, кем была вдохновлена «пророческая» работа молодого Ленина и где ее корни.

 

Нет надобности останавливаться на появившейся в 1895 г. сле­дующей работе Ленина (подписана «Тулин») «Экономическое учение народничества в книге г. Струве» (297)

514

В литературном отношении неряшливая, бесформенная, полная необоснованных, странных мыс­лей, она набита таким же антилиберализмом, как и «Друзья наро­да...», и на эту ее сторону не могли не обратить внимания Плеха­нов и Аксельрод, с которыми, в качестве почтительного ученика, 25-летний Ленин приехал в Швейцарию знакомиться. Они порази­лись его неистовым, анархическим антилиберализмом, усматривая в нем нечто аи dе1а* их марксизма, какое-то особое идеологическое начало. Им и тогда, и потом осталось неясным, каким таинственным, могучим флюидам подчинялось политическое мышление Ленина. Они доказывали Ленину, что самодержавно-крепостническая Россия не есть «сложившееся буржуазное государство»: страна стоит не перед социалистической, а перед буржуазной революцией, либералы могут быть союзниками социал-демократии в общей борьбе против царизма и нельзя их рассматривать только как злейших врагов. После долгах разговоров Аксельроду, наконец, удалось убедить Ле­нина отказаться от утрированных взглядов, и Ленин вернулся в Петербург с измененной, исправленной системой социально-полити­ческих взглядов, из коей было изгнано (временно!) убеждение насчет возможности уничтожения капитализма одновременно с низверже­нием царизма.

 

Новая для Ленина концепция жила с ним в тюрьме, потом в ссылке, и насколько тогда Ленин ушел от взглядов прежнего времени, видно из составленного им в 1896 г. наброска программы партии. Он уже не предает проклятию либералов, а желает поддерживать их борьбу и протесты. Социал-демократия должна и «будет поддер­живать все слои и разряды (?) буржуазии, всех и всяческих пред­ставителей буржуазии, выступающих против чиновничьего управ­ления и неограниченного правительства» (298) . Те же мысли и в брошюре «Задачи русских социал-демократов» (299) , где, кроме того, если не лишенная интереса рекомендация буржуазным партиям «без ложного стыда» развивать «классовое самосознание тех обществен­ных групп и классов, для которых социализм вовсе не нужен, но которые чем дальше, тем сильнее чувствуют гнет абсолютизма и необходимость политической свободы»**. В то время у него нет как будто и следа мыслей, развитых через несколько лет на страницах «Что делать?», где доказывалось, что в стачечной борьбе с фабри­кантами и борьбе за необходимые им законы рабочие не приобретают никаких элементов социалистического сознания, привносимого лишь «извне» особой социалистической бациллой, «двигателями двигате­лей». В заметках 1896 г. и брошюре «О стачках» в 1899 г. , сильно перегибая палку, он утверждает как раз обратное: «Всякая стачка наводит рабочих с громадной силою на мысль о социализме». «Ра­бочие приобретают классовое самосознание, постоянно черпая его из той самой борьбы, которую они начинают вести с фабри­кантами».

 

* — по ту сторону, за пределами (лат).

 ** Ленин Б. И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 463.

515

И в тюрьме, и в ссылке, как о том свидетельствуют его книги «Развитие капитализма в России» и сборник «Экономические этю­ды», Ленин, отбрасывая свой прежний грубый антикапитализм, был очень недалек от апологетики великого прогрессивного значения развивающегося капитализма. Для расширения нужного капитализ­му внутреннего рынка он был готов, вслед за Струве и Туган-Барановским, защищать высокие цены на сельскохозяйственные про­дукты, хотя знал, что такая мера, выгодная крупным помещикам и «кулакам», очень невыгодна рабочим. В ссылке его антилиберализм настолько исчезает, что в крайне любопытной статье «От какого наследства мы отказываемся» (1897 г.) Ленин, отвергнув идейное наследство народников, ведет родословную русского марксизма от некоего либерал-консерватора Скалдина. Из ответа Ленина Воров­скому мы теперь знаем, что статьи Скалдина «В захолустьи и в столице», печатавшиеся в 1867—1868 гг, в «Отечественных Запи­сках» (они вышли затем в виде книги), Ленин читал еще в Кокушкине в 1888 г. Энгельс в брошюре «Soziales аus Russ-land»*, появившейся в 1875 г., с дополнением переизданной в 1894 г. и в следующем году напечатанной на русском языке в переводе В. И. За­сулич, говоря об освобождении крестьян в России, в числе заслу­живающих внимания работ по этому вопросу назвал книгу Скалдина. Узнав за границей о таком отзыве, Ленин, с священным вниманием прислушивавшийся ко всем замечаниям Маркса и Энгельса, снова ухватывается за чтение Скалдина. Книга Скалдина находится в его руках, когда он сидит в тюрьме (он попал в нее вскоре после приезда из-за границы), она едет с ним в ссылку в Сибирь, и когда Ленин пишет там «От какого наследства мы отказываемся» — цитаты из нее составляют фон статьи.

 

Ленин знал, что «Скалдин — буржуа», но, почтительно относя его к разряду «наших просветителей», стал видеть в нем в некоем роде предтечу марксизма. Он хвалит Скалдина за ясный взгляд на существующие пережитки крепостного права, за его критику со­словного строя, общины, круговой поруки крестьян, за его веру, что «отмена крепостного права принесет с собой общее благососто­яние». Скалдин, по его мнению, принадлежит к людям, которые в 60-х годах защищали «всестороннюю европеизацию России», «ев­ропейские формы жизни», «европейские идеалы», «западноевропей­скую культуру». Он резко противопоставляет Скалдина народникам. «Те всегда вели войну против людей, стремившихся к европеизации России», выдумывали какие-то «самобытные» пути ее развития, отрицали прогрессивность западноевропейского капитализма, наста­ивали, что с этого пути «нужно свернуть», взять другой, вне ка­питализма. Вывод из статьи Ленина таков: народническое мировоз­зрение, хотя оно воодушевляло десятки лет радикальную и революционную интеллигенцию, нужно отвергнуть, а наследство Скалдиных, просветителей, представителей либеральной прогрес­сивной буржуазии, следует принять; к марксизму оно стоит несрав­нимо ближе, чем народничество.

516

Будучи убежден в высокой прогрессивности капитализма, от­вергая все, что может задержать его развитие, избегая нанести урон земледельческому капитализму, Ленин, сообразно с этим, составил самую умеренную аграрную программу, в которой речь идет не о передаче крестьянам помещичьей земли, а только земель, отрезанных у них в 1861 г, и служащих «в руках помещиков орудием закабаления -крестьян». Не трудно показать (удивительно, что никто тогда этого не сделал!}, что программа «отрезков» или «обгрызков», как называли ее социалисты-революционеры, подсказана Ленину книгой все того же Скалдина, в 80-х годах переставшего быть даже либерал-консерватором, а сделавшегося яростным ре­акционером. Так как бурные скачки и повороты свойственны натуре Ленина, то он, в 1905 году, от «отрезков» сразу перескочил к требованию конфискации всего помещичьего землевладения, но в течение рада лет защищал с великой страстью свою программу «отрезков» и добился того, что она была принята в 1903 году партийным съездом.

 

Период со времени возвращения Ленина из поездки в Европу (конец 1895 г.) до конца ссылки (январь 1900 г.) составляет особую полосу его жизни, но духу, взглядам, состоянию психики глубоко отличающуюся от жизни предшествовавшей и жизни последовавшей. Он, конечно, продолжает любить и почитать Чернышевского, но все-таки от него отодвигается. Критикуя в 1899 г. подпольную петербургскую газету «Рабочая Мысль»*, он писал, что она «бес­смысленно цитирует Чернышевского» и бессмысленно надерганными цитатами стремится показать, будто Чернышевский не был утопи­стом. Такого рода замечания по адресу своего первоучителя ни прежде, ни позднее Ленину не были свойственны. «Редакция же «Рабочей Мысли» обнаружила только свое неумение дать сколько-нибудь связную и всестороннюю оценку Чернышевского, его сильных и слабых сторон»**. Эта фраза Ленину тоже несвойственна. «Слабые стороны» Чернышевского он прежде не видел, вернее, не хотел видеть, и рассудочность в его оценку не вносил. «Пред заслугами Чернышевского, — заявил он Воровскому, — меркнут все его ошибки». Любопытно, что рассудочному отношению к Чернышев­скому у Ленина сопутствует появление такого же отношения, и к Марксу. «Мы вовсе не смотрим,.— писал Ленин в том же 1899 г., — на теорию Маркса, как на нечто законченное и неприкосновен­ное»***. Это необычайное для него заявление. Подобной вещи ни прежде, ни потом Ленин не говорил. «Ничто в марксизме не под­лежит ревизии, — говорил он позднее, в марте 1904 г., пишущему эти строки. — Ревизии не подлежит ни марксистская философия, ни материалистическое понимание истории, ни экономическая теория Маркса, ни теория трудовой стоимости, ни идея неизбежности социальной революции, ни идея диктатуры пролетариата, короче, ни один из основных пунктов марксизма».

 

* См. прим.еч. 10.

** См.: Ленин В, И. Полн, собр. соч. Т. 4. С, 259

*** Там же. С. 184. Подчеркнуто Н. В.

517


Новые черты в мышлении Ленина были замечены некоторыми лицами, с которыми он вел переписку, в частности П. Б. Струве, писавшим о том А. Н. Потресову. «Ильич (Ленин) скорее удалился от ортодоксии, чем приблизился к ней. Он еще не отрешился от ортодоксии, но, надеюсь, что рано или поздно это произойдет». От ортодоксии Ленин не отошел, но стал (для него тоже необычайно!) много терпимее. «...Я, — сообщал он сестре Анне, — теперь вообще стою за их смягчение» (резкостей. — Я. В.). «...В печати резкости выходят неизмеримо сильнее, чем на словах... Надо быть поуме­реннее в этом отношении»*. В указываемую нами эпоху Ленин — убежденный западник, европеец. Поездка в Европу, жизнь в Берлине, где он изучал рабочее движение, произвела на него большое впе­чатление. В ссылке он мыслит, как европейский социал-демократ. «Европейский образ мыслей и чувствования, — повторяет он за Шульце-Геверницем, — не менее необходим для успешной утили­зации машин, чем пар, уголь и техника». Он с глубоким почтением относится к вождям германской социал-демократии, особенно к К. Каутскому, книгу которого об аграрном вопросе считает самым «замечательным» произведением, появившимся после III тома «Ка­питала». С таким же величайшим почтением он относится к Пле­ханову и Аксельроду. В первого, по его словам, он даже «влюблен». В ссылке его ближайшими идейными товарищами были будущие меньшевики Мартов и Потресов, хотя у них от загибов и перегибов Ленина, его «апологии капитализма, защиты высоких цен на сель­скохозяйственные продукты, породнения со Скалдиным, по выра­жению Мартова, «временами сосало под ложечкой». Этим будущим меньшевикам Ленин предложил «тройственный союз» для органи­зации за границей газеты «Искра». По всему характеру тогдашних взглядов Ленина, состоянию психики, временно освободившейся от присущего ему хилиазма, — описываемый период его жизни можно, хотя это звучит парадоксально, назвать «меньшевистским». Вряд ли это состояние, искусственно поддерживаемое некоторой идейной системой, могло продолжаться долго. Оно не соответствовало ле­нинской натуре и под толчком одного происшествия с треском и навсегда разлетелось осенью 1900 г. То, что произошло, для Ленина было столь важным (оно оказалось важным и для истории!)у что, сидя в Steindes-Wiener Grand Cafe, перед вокзалом в Цюрихе, он счел нужным это записать на попавшихся в его руки листках с заголовком кафе. Этот документ под заглавием «Как чуть не погибла Искра», ставший известным после смерти Ленина , стоит совер­шенно вне всего того, что он писал. Это — исповедь, и Ленин рассказывает в ней о своих чувствах, переживаниях, горечи

 

* Ленин В. И, Полн. собр. соч. Т. 55. С. 139.

518

раз­очарования и в откровенности бросает ошеломляющее, с обликом его столь мало соединимое, признание: «До такой степени тяжело было, что, ей-Богу, временами мне казалось, что я расплачусь...» (303)*

 

Что же случилось? На этом исключительно важном моменте в жизни Ленина, не привлекшем к себе внимание биографов, нужно обязательно остановиться, он тесно связан с разбираемой нами темой — влиянием на него Чернышевского. Члены «тройственного союза», Ленин и Потресов (Мартов оставался еще в России), при­ехали в Швейцарию приглашать «стариков», Плеханова, Аксельрода и Засулич, участвовать в организуемой ими нелегальной газете. Главным образом Ленину принадлежала идея газеты (газеты, как организатора партии), он обдумал ее план, а Потресов, в придачу к своему взносу, достал деньги на ее издание. Плеханов, с которым начались переговоры, в личных сношениях и в общественной дея­тельности был столь же мало приятен, как Маркс. Во время пере­говоров (будем цитировать Ленина) он проявил «абсолютную не­терпимость», полную «неспособность и нежелание вникнуть в чужие аргументы» (можно подумать, что Ленин рисует свой будущий портрет!). Он внес в переговоры «атмосферу ультиматума», его «невероятная резкость (а резкость Ленина?) инстинктивно толкала на протест», он был «recht habernisch** до «nee plus ultra»***, непомерно уверен в своей неизменной правоте (не в этом ли основная черта Ленина?). К участвующим в легальной прессе марксистам (Струве, Туган-Барановскому) он относился «с ненавистью, дохо­дившей до неприличия», заподозревал их в шпионстве и заявлял, что «расстрелял бы их не колеблясь».

 

Потресов, — а только ему Плеханов обязан изданием в Петер­бурге своих работ (Бельтова!), — был совершенно сложившейся политической фигурой, а Ленин не только автор большого иссле­дования «Развитие капитализма в России». В предисловии (1898 г.) к написанной Лениным в ссылке брошюре «Задачи русских соци­ал-демократов» Аксельрод характеризовал его как «революционера, счастливо соединяющего в себе опыт хорошего практика с теорети­ческим образованием и широким политическим горизонтом», при­надлежащего вместе с Мартовым «к самым талантливым и наиболее влиятельным среди основателей наших главных рабочих организа­ций».

 

Для Плеханова все это как бы не существовало. Безмерно самолюбивый, видящий в себе наместника Маркса в России, он недвусмысленным образом дал понять Ленину и Потресову, что в сравнении с ним они только маленькие провинциальные арргеntis**** в политике и литературе. В газете он хотел быть полновластным maitre*****, а отнюдь не соредактором.

 

* Ленин В. И. Полн.  собр. соч. Т. 4. С, 347.

 ** — довольно упрямый (нем.)

 *** — до крайних пределов, донельзя (лат.).

**** — ученик (фр.),

***** --- хозяин (фр.).

519

В 1934 году нам пришлось беседовать об этом событии «давно минувших лет»с А. Н. Потресовым, последним из оставшихся тогда в живых редакторов «Искры». Несмотря на тяжелое столкновение с Пле­хановым тогда и позднее, в 1909 г., Потресов говорил о нем очень мягко, явно стремясь его обелить, и все-таки должен был признать, что поведение Плеханова во время переговоров было «до невозможности вызывающим, до крайнего предела оскорби­тельным». Это глубоко потрясло его, а больше всего Ленина. «В эти дни, — рассказывал Потресов, — он перестал есть, спать, осунулся, пожелтел, даже почернел».

 

«Мою «влюбленность» в Плеханова, — писал в своей исповеди Ленин, — тоже как рукой сняло, и мне было обидно и горько до невероятной степени. Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением... ни перед кем я не держал себя, с таким «смирением» — и никогда не испытывал такого грубого «пинка». Тут уж нечего сомневаться в том, что это человек нехороший... что в нем сильны мотивы личного мелкого самолюбия и тщеславия...», товарищеских отноше­ний он не допускает, не понимает. «...Мы (он и Потресов. — Н. В.) были раньше влюблены в Плеханова: не будь этой влюбленности... смотри мы на него немного более со стороны, — мы иначе бы повели себя с ним и не испытали бы такого, в буквальном смысле ахова, краха».. Младшие товарищи «ухаживали» за старшим из громадной любви к нему.— а он вдруг вносит в эту любовь атмосферу интриги и заставляет их почувствовать себя не младшими братьями, а дурачками... пешками, которые можно двигать по произволу...» «Это был самый резкий жизненный урок.,, обидно грубый». «...Влюб­ленная юность получает от предмета своей любви горькое настав­ление: надо ко всем людям относится «без сентиментальности», надо держать камень за пазухой»*. «Прощай, журнал! Бросим все и едем в Россию». «Все налаживалось к лучшему... после долгих невзгод и неудач, — и вдруг налетел вихрь — и конец, и все опять рушится». «...Неужели это я, ярый поклонник Плеханова, говорю о нем с такой злобой и иду, с сжатыми губами и чертовским холодом на душе, говорить ему холодные и резкие вещи, объявлять ему почти что о разрыве отношений». «...Дурак же ты, если не видишь, что мы теперь уже не те, что мы за одну ночь совсем перероди­лись...»**

 

Разрыва не произошло. Плеханов, поняв, что зашел слишком далеко и, не встречая должной поддержки Аксельрода и Засулич, пошел на попятную. «Искра» не потухла, а появилась на свет под общей редакцией Плеханова, Аксельрода, Засулич, Ленина, Потресова, Мартова» О происшедшем было решено никому не говорить. «По внешности, — заключал Ленин, — как будто бы ничего не произошло... только внутри порвалась какая-то струна и вместо прекрасных личных отношений наступили деловые, сухие,

 

* Подчеркнуто И. В.

 ** См.: Ленина В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 343—349.

520

 

с постоянным расчетом по формуле Si vis pacem, para bellum»*, — если хочешь мира, готовься к войне.

В том, что Ленин назвал «крахом», нельзя видеть лишь психологическую встряску, после которой он принял себе за правило «держать камень за пазухой». «Крах» имел и другие, более важные, последствия: с этого момента, т, е. с конца августа 1900 года, начинается ликвидация идейного и психологического состояния, характерного для Ленина в тот период его жизни, который я назвал «меньшевистским». С исчезновением влюбленности в Плеханова  исчезает и его идейное подчинение Плеханову и, вместе с тем, Аксельроду. Он признает в Плеханове большую силу, но уже никогда не будет видеть в возвышающегося над ним — Лениным — теоретика и революционера. Поэтому в течение трех лет совместного редактирования «Искры» у Ленина — постоянные острые стычки с Плехановым по разным вопросам тактики и программы партии. Не совсем верна фраза Ленина, что после испытанного им краха он «переродился в одну ночь». Он не переродился, а, откинув навязанное влияние, просто возвратился к самому себе, к своему подлинному настоящему «я», обуздывать которое теперь он уже не хотел. А что такое это ленинское «я»? Ленин принадлежал к «одержимым» на­турам. Он был. одержим идеями и не он ими владел, а они им. Какие же идеи им владели? Идеи Маркса? Но я, кажется, достаточно показал, что душевную политическую суть Ленина нельзя уложить в футляр одного только марксизма,, хотя с внешней стороны все говорит как будто за то, что она в этот футляр укладывается без остатка. На Ленина, еще раз повторяю, до знакомства его с Марксом, огромное влияние было оказано Чернышевским, и его возвращение к самому себе не могло быть ничем иным, как возвращением и к Чернышевскому, ибо тот его «зарядил», вложил в мозг незабываемые наставления, в том числе о том, каким должен быть революционер. Неопровержимым свидетельством возвращения Ленина к Чер­нышевскому служит (если не брать более мелкие вещи) его статья «Гонители  земства  и  Аннибалы  либерализма»,   появившаяся  в 1901 году в журнале «Заря». Она подверглась критике Плеханова, Засулич, Аксельрода, кое-что в ней Ленин согласился изменить, но на коренную ее переделку пойти отказался.  Статья проникнута такой же неистовой ненавистью к либералам, как его первое про­изведение 1893—94 гг. От Плеханова и Аксельрода он явно ушел: «возвратился ветер на круги свои». Бичуя «трусливую», «фарисей­скую», «дряблую», «позорную» политику русских либералов, начиная с 60-х годов, Ленин абсолютно не хотел считаться с тем, что нигде в мире либерализм не выдвигал на первый план насильственные приемы борьбы, всегда предпочитая реформы кровавой революции, всегда стремился использовать легальные пути, избегая разжигать до белого каления ненависть идущих за ним народных масс.

 

* Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 351.

521

 А именно такую тактику в борьбе с царизмом, полностью совпадающую с тактикой революционной партии, Ленин требовал от русских либе­ралов. Он клеймит их за отсутствие стремления к «непреклонно-непримиримой борьбе», «замену революционной борьбы борьбою за реформы», сочувствие к «концепции мирного, легального развития», нежелание «будить ненависть, возмущение, разжигать готовность и страсть к борьбе» у народных масс. Беря под свою защиту «задиру» Чернышевского от «огрызавшихся» на него либералов, Ленин, в конечном счете, допускает либерализм лишь в роли прислуги при делающих историческое дело революционерах. По просьбе Плеха­нова, сугубо убеждавшего «выражаться дипломатичнее», фраза Ле­нина с требованием от либерализма услуг была им вычеркнута и заменена другою, но, в сущности, мало чем от нее отличающейся: «объединение либералов полезно для поддержки нелегальной борьбы, а не для фразерства о значении легальной деятельности»*.

 

В этой статье Ленин представляет себе соотношение различных классов, партий, их идеологии под весьма странным освещением. Это «кокушкинское» освещение, это концепция Чернышевского о «новых людях», слово которых будет неукоснительно «исполняться всеми». И подтверждением, что Ленин, уйдя от Плеханова и своих взглядов времен тюрьмы и ссылки, в это время уже снова шел в русле идей Чернышевского, является тот факт, что в том же 1901 году он принялся за писание «Что делать?», вышедшего в 1902 г., а в 1904 г. в книге «Шаг вперед, два шага назад» порвал всякую идейную связь с меньшевизмом, несмотря на позднейшие попытки объединения, навсегда у него исчезнувшую. В апреле 1905 года на т. н. III съезде партии (на нем присутствовали лишь большевики, меньшевики его бойкотировали) Ленин провел резолюцию о «контр­революционном» характере всего буржуазно-демократического на­правления «во всех его оттенках», начиная от «умеренно-либе­рального» и кончая «более радикальным», представленным «мно­гочисленными группами свободных профессий». Как далек он от обещаний поддерживать в борьбе с абсолютизмом «всех и всяческих» представителей буржуазии! Теперь без разбора он всех предает анафеме**. В 1893—94 гг. в «Что такое друзья народа...» Ленин бросил фразу, что социалисты должны «понять неизбежность и настоятельную необходимость полного, окончательного разрыва с идеями демократов». Тогда такая фраза, казалось, вылетела, как шальная пуля из ружья, словно кто-то нечаянно или случайно нажал на курок. В разгар первой революции уже ясно, что никакой случайности здесь нет, а есть совершенно определенная политическая ориентация.

* Подчеркнуто Н. В

** Марксу чужд этот взгляд. Он критиковал изображение либерально-демокра­тических партий в виде некой «реакционной массы». (Примеч. авт.)

522

 

Годы 1905—7 были политической весной России, годы октроирования конституции и свобод (305), созыва и роспуска двух первых ярко оппозиционных Государственных Дум, общественного пробуждения после векового сна, политического самоопределения, образо­вания политических партий и союзов, появления новых газет, сво­бодного выступления всех общественных оттенков на свободных собраниях. Как к этому концу всероссийской политической обло­мовщины должен был бы отнестись Ленин? Семь-восемь лет перед этим, в эпоху своего «меньшевизма», он писал: «настоящие политики несоциалисты, демократы несоциалисты», могут «принести немалую пользу, стараясь сблизиться с политически-оппозиционными эле­ментами нашей буржуазии, стараясь пробудить политическое само­сознание класса нашей мелкой буржуазии, мелких торговцев, мелких ремесленников... класса, который везде в Западной Европе сыграл свою роль в демократическом движении». Необходимо, чтобы де­мократы «оставили ложный стыд, препятствующий сближению с буржуазными слоями народа, т. е. чтобы они не только говорили о программе политиков-несоциалистов, но и поступали сообразно с этой программой»*. В 1905—7 гг. Ленин стоит на диаметрально-противоположной позиции. Рост «политического самосознания» вче­ра еще спавших общественных групп приводит его в величайшее раздражение. Он бешено ненавидит этот пробудившийся мир «по­рядочных», как он иронизирует, людей: «Мы радуемся, что нам удалось всей своей деятельностью отгородить себя прочной стеной от круга порядочных людей русского общества».

 

Говоря, что социалистический пролетариат не может отказать несоциалистической мелкой буржуазии в позволении идти за ним, Ленин считал, что вместе с этим позволением должна быть «осу­ществлена гегемония пролетариата над демократической мелкой буржуазией». Но ее политические представители не испытывали ни малейшего желания удовлетворить или слушать требования Ленина. Одни игнорировали этого неизвестного, прибывшего из Женевы, эмигранта, другие — над ним смеялись, третьи с ним непочтительно полемизировали. И это распаляло гнев Ленина. Безапелляционно он заносит все политические группировки рус­ского города в лагерь реакции. Он утверждал, что, в отличие от революций в Западной Европе, русская революция происходит в условиях полной реакционности настроений всего городского на­селения. Забывая, что только что на съезде в Стокгольме (в 1906 г.) объединился с меньшевиками, он и их относит в лагерь «пре­дателей революции». Перефразируя слова Чернышевского из очер­ка «Русский человек на rendez-vous» (306), Ленин презрительно бро­сал в лицо демократическому лагерю: «Эх, вы, зовущие себя сторонниками трудящейся массы! Куда уж вам ходить на rendez-vous с революцией». «Пусть трусы, белоручки, боящиеся себе испачкать руки, сидят дома, пусть идут прочь». «На свидание с революцией могут выходить не трусы, подобные «тургеневскому герою, сбежавшему от Аси» , а люди, воспетые Чернышевским — «энергичные, живые, подвижные».

 

* См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 464—465.

523


Таковыми могут быть только большевики и «революция может побеждать лишь при гегемонии большевистской социал-демократии».

Крайне характерно, что жало ненависти Ленина обращено не про­тив царского правительства и правых партий — оплота самодержавия, а, главным образом, против левых партий и оппозиции царизму. Гла­венствующую роль среди последней играла, сильная своими интелли­гентскими кадрами, партия «ка-де» — конституционно-демократическая, стоявшая за всеобщее избирательное право, ответственное пред Государственной Думой министерство, социальные реформы, принудительное отчуждение земли у помещика. Если бы, как о том говорили, правительственная власть была передана в руки ка-дэ и, поддержанная народом, она смогла надолго удержаться, значение такого события бы­ло бы громадно: открылась бы новая страница истории России, вступ­ление ее на широкую дорогу европейского развития, обставленного законностью, свободой и реформами. Не думаем, чтобы потом могла иметь место Октябрьская революция. Ленин слышать не хотел о пра­вительстве из ка-дэ. «Социал-демократия ни в каком случае не может поддерживать кадетской политики и кадетского министерства. Она должна вскрыть пред массами предательский* характер этой полити­ки». Лениным руководили те же самые мотивы, которые определяли позицию Чернышевского пред освобождением крестьян (Ленин ком­ментировал эту позицию в «Что такое друзья народа...»). Когда Чер­нышевский увидел, что реформа не будет произведена так, как ему хотелось, он стал считать, что было бы лучше, чтобы не либералы, а правые помещики руководили ходом реформы. Либералы могут что-то дать крестьянам, правые — ничего. «Лучше не давать ничего, ни земли полевой, ни усадебной. Пусть будут освобождены без земли. По край­ней мере крестьянин будет прямо знать, какая судьба ему готовится». Чем хуже будут условия освобождения, чем больше, по выражению Чернышевского, будет «мерзости», тем более и шансов на крах, на восстание крестьян (в редакции «Современника» надеялись, что оно произойдет летом 1863 г.). Словом, лучше правые, чем либералы.

 

Взгляды Ленина не отличались от позиции его учителя. Он видел, что правые «все наглее вырывают из рук народа завоевания революции» и, тем не менее, с упорством маниака твердил о «вздор­ности сказок о черносотенной опасности и очевидности кадетской опасности». «Величайший вред революции и делу рабочего класса приносят плехановцы, которые кричат нам неустанно: надо бороться с реакцией, а не с кадетами». Препятствия, ставимые самодержавием и правыми партиями делу революции и социализма, он считал неизмеримо менее опасными, чем те, что исходят от буржуазной интеллигенции. Правая реакция держит над народами только палку и нагайку, тогда как интеллигенция может влиять на него убеж­дениями, доводами, доказательствами, объяснениями. Не палка страшна, а идейное влияние.

 

* Здесь и далее выделенные слова и предложения подчеркнуты Н. В.

524

Буржуазная демократия, став прави­тельством, может провести разные реформы, изменить всю социально-политическую обстановку и благодаря этому убедить кресть­янство и пролетариат не идти на rendez-vous с великой кровавой революцией, о которой мечтал Ленин. Вот чего он боится. «...Влияние интеллигенции, непосредственно не участвующей в эксплуатации, обученной оперировать с общими словами и понятиями, носящейся со всякими «хорошими» заветами... влияние этой буржуазной ин­теллигенции на народ опасно. Тут, и только тут есть налицо заражение широких масс, способное принести действительный вред, требующее напряжения всех сил социализма для борьбы с этой отравой»*. Все, буквально все основное, что проповедовал Ленин в 1906—7 гг., он уже сказал 24 года перед этим — в своем первом произведении «Что такое друзья народа...», написанном под влия­нием его «покорившего» Чернышевского. «Кружится, кружится на ходу своем и возвращается ветер на круги свои».

 

Однако вот какое, очень важное, отличие должно бы, казалось, отделять Ленина от Чернышевского. Славянофилы — националь­ной истории и истории русского православия (309) — настаивали, что Россия не Европа, у нее особая стать и ей намечен иной, чем Европе, путь развития. Герцен после 1848 года также стал верить в этот особый путь. «Если нас раскуют — путем капита­лизма мы не пойдем». В своде «физиологических законов» нет параграфа, согласно которому нам предстоит социально-экономи­ческая дорога романо-германских народов. Благодаря общине, рус­ский человек ближе других подходит к новому социальному ус­тройству. Подхватывая эту линию развития национальной мысли и с помощью иностранных заимствований придавая ей резко ре­волюционный, далекий от славянофильства и Герцена характер, — Чернышевский утверждал, что Россия имеет все шансы миновать, перескочить чрез «среднюю» буржуазную стадию развития и, та­ким образом, установить у себя социалистические порядки. В «Критике философских предубеждений против общины» (1858 г.) свое убеждение он выразил с помощью не понятных цензуре, но понятных ближайшим к нему читателям, нарочито туманных формул. Он считал «забавными» все толки о так называемом «органическом развитии», о «невозможности» у нас «другого учреждения» (т. е. социализма), «о нашей нео­пытности, неприготовленноcти». «Все, чего добились другие, — готовое наследие нам. Не мы трудились над изобретением желез­ных дорог — мы пользуемся ими». Страны отсталые с помощью скачка могут «подыматься с низшей степени развития прямо на высшую» и, благодаря влиянию передового народа, не «мучаясь прохождением страшно длинного пути», «могут переходить с пер­вой или второй степени развития прямо на пятую или шестую, пропуская средние».

Но разделял ли Ленин мысль о возможности такого скачка, ухода от буржуазного строя, капитализма и буржуазной революции?

 

* Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 16. С. 40.

525

Не он ли в 1905 году в книге «Две тактики социал-демократии в демократической революции» писал, что нужно устранить «нелепые полуанархические мысли о немедленном осуществлении программы-максимум, о завоевании власти для социалистического перево­рота. Степень экономического развития России (условие объектив­ное) и степень сознательности и организованности широких масс пролетариата (условие субъективное, неразрывно связанное с объ­ективным) делают невозможным немедленное полное освобождение рабочего класса. Только самые невежественные люди могут игно­рировать буржуазный характер происходящего демократического пе­реворота»*. «...Те социально-экономические преобразования, кото­рые стали для России необходимостью, не только не означают подрыва капитализма, подрыва господства буржуазии, а, наоборот, они впервые очистят почву... для широкого и быстрого, европейского, а не азиатского развития капитализма, они впервые сделают воз­можным господство буржуазии как класса». «...Совершенно нелепа мысль, что буржуазная революция не выражает вовсе интересов пролетариата. ...Буржуазная революция в высшей степени выгодна пролетариату»**.

 

Эти строки, повторяем, написаны Лениным в 1905 году, в июне. В таком случае, чем и как объяснить его политику в 1905—7 гг., явно рассчитанную на уход от буржуазного строя? Не тем ли, что в хмелю революции он потерял голову? Не только этим. Цитиро­ванные слова — шелуха, последний остаток еще сохранившегося «меньшевистского» наречия. Фразеология, не имеющая за собой никакого внутреннего убеждения, никакой психологической поддер­жки. Крепкие слова, которыми он ее сопровождает, не должны обманывать, они только привычка. Формула о буржуазной револю­ции для него была живой, когда он писал, например, «Развитие капитализма в России» или «От какого наследства мы отказываемся». Но она у Ленина выдохлась, высохла, даже не в 1905 г., ибо уже тогда он заявлял, что «мы не остановимся на полпути, мы за непрерывную революцию», а раньше, когда принялся за свое «Что делать?». А раз формула держалась на кончике языка, ничем Ленина не связывала, ни к чему не обязывала, ничто уже не мешало ему в 1906—7 гг. действовать так, как он хотел. Что из этого получалось? Относя без разбора всю городскую буржуазию, в том числе и мелкую, демократическую, во всех ее партийных выражениях, вплоть до эсеров и «предателей меньшевиков», в лагерь контрре­волюции, Ленин толкал против этого лагеря пролетариат и требовал «диктатуры пролетариата», якобы для успешного доведения до конца задач буржуазной революции. Получалось нечто несообразное: бур­жуазная революция без буржуазии, против буржуазии и с дикта­турой пролетариата над всей буржуазией. Что угодно, но это уже не буржуазная революция.

 

* Ленин В. И.Полн. собр. соч. Т. 11. С. 16. ** См.: Там же. С. 36—37.

526

Нас в молодости учили, что это называется социалистическим переворотом. Нет, замечал Ленин, это все-таки революция буржуазная, нужно только понять, что «победа буржуазной революции у нас невозможна как победа буржуазии». Она перестала быть движущей силой революции, и потому последняя должна принять необычный вид и характер. Имея против себя весь город, якобы перешедший на сторону контрреволюции, пролетариат один не в состоянии полностью осуществить задачи революции, но у него естественный союзник вне города, в лице крестьянства, жаждущего экспроприировать помещиков. Союз этих двух сил «есть не что иное, как революционно-демократическая диктатура проле­тариата и крестьянства», она и обеспечит победу буржуазной ре­волюции. Хитрил Ленин! Формально двучленная диктатура, к ко­торой он взывал, фактически одночленна. Она псевдоним диктатуры пролетариата. Насколько политически мало, в «двойной» диктатуре, он отводил места крестьянству, нужному ему только для ломки шеи помещиков, ясно из его слов: «Без инициативы и руководства пролетариатом крестьянство ничто». Но «ничто» и сам пролетариат без руководства железно-организованной большевистской партии. Она — гегемон, «двигатель двигателей», и слово ее должно «испол­няться всеми».

 

Комплекс идей, развивавшихся Лениным в 1905—7 гг., вел его к революции октябрьского типа, и в 1917 г. к ней и привел; если же этот комплекс «размотать», рассмотреть стадии его формирования, свести к отправному пункту, мы упремся во флигель Кокушкина, где — читайте запись Воровского! — «энциклопедичность знаний Чернышевского, яркость его революционных взглядов, бес­пощадный полемический талант меня (Ленина) покорили». «Скач­ком» Ленина из царской России прямо в социалистический строй («на всех парах к социализму»!) бессознательно дирижировали издавна и глубоко пропитавшие его душевную ткань идеи Чернышевского. Ленин мог клясться и клялся именем Маркса, не переносил «хулу» на него, уверял, что «влюблен» в него, но настоящая душа его все-таки тянула не к Карлу Марксу, а к Николаю Гавриловичу Чернышевскому.

                                                                                               

Как ни важны перечисленные нами «приобретения» Ленина от Чернышевского — это еще не все, чем он зарядил вождя Октябрьской революции. Нам нужно в дополнение внимательно остановиться на следующих словах Ленина,  записанных Воровским:  «Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он показал, каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели  он должен идти,  какими способами и средствами добиваться ее  осуществления». С особенным нажимом подчеркивая слова «каким» и «должен», Ленин произнес эту фразу, обращаясь, главным образом, ко мне и снова упрекая меня (он был прав, я тогда на самом деле этого не понимал) в непонимании, в чем влияние Чернышевского, сделавшегося учителем сотен «настоящих» революционеров. В каком же произведении он показал Ульянову-Ленину черты правильного идеального революционера? Не в «Что

527

делать?» ли в лице «высшей натуры» Рахметова, которого «пламенная любовь» к добру превра­щала в «мрачное чудовище»! Чтобы не дрогнуть в борьбе за свою цель, это «мрачное чудовище» подвергало себя мучительному са­мозакаливанию. Испытывая свою выносливость, Рахметов ложился спать на войлок, в который «натыканы сотни (??) мелких гвоздей шляпками с исподу остриями вверх», высовывавшимися из войлока «чуть ли не на полвершка». «Спина и бока Рахметова были облиты кровью. Под кроватью была кровь, войлок также в крови». Слишком все это аляповато и грубо, чтобы с этим считаться всерьез — это скорее номер цирка или экзерсис факира. У Чернышевского есть другие произведения, где без таких факирских штучек весьма ос­новательно обрисованы черты «настоящего» революционера. Мы име­ем в виду его обзоры иностранной жизни, т. е. как раз те статьи, которые «с особенным интересом и пользою» читал, по его словам, Ленин. В них, между прочим, часто наталкиваемся на такого рода замечания: «Читатель должен заметить, что мы вообще стараемся не брать на себя претензии хвалить или порицать, а стараемся только рассказывать факты. Читатель не ребенок, он сам может видеть, что хорошо, что дурно». Это — пыль в глаза, заслон от цензуры. В действительности же Чернышевский, никогда не остав­лявший проповедь, претендует именно на то, чтобы внушить чи­тателю — что хорошо, что худо, и, пользуясь иностранными фи­гурами, политиками, государственными деятелями, хваля одних, порицая других, — извилистым путем, но очень ловко, идет к своей цели, к поучению, как нужно делать революции и какими свойст­вами для их успешности должны обладать революционеры. Для выполнения такой задачи, разумеется, он мог оперировать лишь фигурами из иностранной, а не русской жизни. Слово «революция», как правило, он употреблять избегает, вставляя его лишь изредка. Он заменяет его термином «исторический путь», «потребность вре­мени», «общественное дело», чаще всего «дело», а вместо револю­ционер, «вождь революции» — ставит «государственный человек» или просто «человек». Вылавливая из его иностранных обзоров указания и замечания, относящиеся к разбираемому вопросу (ог­раниченные местом даем их в минимальном числе), можно получить сводку, весьма ясно устанавливающую, чему наставлял Чернышев­ский, иначе говоря, чему у него учился Ленин*.

 

«Политический вождь должен быть решительным и, раз поставив себе определенную цель, идти беспощадно** до конца».

«Исторический путь не тротуар Невского проспекта, он идет целиком через поля, то пыльные, то грязные, то через болота, то через дебри. Кто боится быть покрытым пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность. Она — занятие

 

* Для более легкого чтения его наставлений нам пришлось их сокращать, вычеркивать повторения, ставить точки там, где у Чернышевского или запятые или никакого знака. (Примеч. авт.}

** Здесь и. далее в цитатах Н. Г. Чернышевского слова и. предложения подчер­кнуты Н. Валентиновым.

528

благотворное для людей, но не совсем опрятное. Впрочем, нрав­ственную чистоту можно понимать различно»*.

«Государственный человек (революционер. — Н.В.) полезен только тоща, когда его характер и его образ действий сообразен с обстоятельствами. Кто не понимает, что ему надобно делать в данном положении или не хочет делать того, что необходимо, тот лучше пусть не становится в это положение. Пусть оставит место действовать другим, ждет, пока другие, быть может, менее чистые, удовлетворят потребность времени. Если вы не хотите грязнить сапог, сидите дома, пока грязные дворники чистят улицу, душная пыль которой превращена в грязь грозой. Это время чистки неудобно для прогулок чистоплотным людям. Они только будут мешать людям, у которых чистоплотность не доходит до пренебрежения к исполнению дел, нужных для приведения в порядок тротуаров. Аполлон не принимался за очищение Авгиевых конюшен, это дело мог исполнить только Геркулес».

«Гордясь именем демократов, умеренные республиканцы назы­вали демагогами всех, кто хотел действовать возбуждением масс для достижения целей, сообразно с выгодами масс. К чему после этого умеренным республиканцам так шумно кричать о своем де­мократизме, демократ становится пустейшим и бессильнейшим из людей, как скоро придумывает разницу между демократизмом и демократией».

«Одной честности мало. Нужна последовательность в идеях. Если вы приняли принцип — не отступайте перед его последствиями». «Государственный человек не должен оставлять влияния на ход событий врагам своих намерений».

«Политические перевороты никогда не совершались без фактов самоуправства. Кто не знает этого, тот не понимает характера сил, которыми движется история. Человек, который принимает участие в политическом перевороте, воображая, что не будут при нем много раз нарушаться юридические принципы спокойных времен, должен быть назван идеалистом».

«Да или нет, как вам угодно, но во всяком случае будьте тверды. Надобно быть человеком, а не флюгером. Это может быть важнейшая вещь в истории. Ничем так не задерживаются успехи ее, как жалкой наклонностью большинства людей говорить ныне — да, завтра — нет. Оттого самые успешные дела в истории остаются неокончен­ными. Французская революция, например, не успела совершенно искоренить старого порядка. Он воскрес при Наполеоне и оказался очень сильным при реставрации».

«Надобно взвесить добро и зло и, если вам кажется, что дело хорошо, не смущайтесь, что в нем стороны дурные. Колебаться из-за разногласий между этими сторонами нечего. Полюби нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит».

 

* Ленин неоднократно цитировал эти слова во время первых лет Октябрьской революции. См., например, «Правду» № 22, августа 1918 г. (Примеч. авт.)

529

 

«Правительства центральной Италии не умеют вести свое дело как следует и боятся тех мер, которых оно требует. Их дело рево­люционное, а они воображают придать ему характер законности. Быть может, средства, требуемые этим делом, дурны, но кто не хочет этих средств, тот должен отвергнуть и дело. Кому от­вратительны сцены, неразрывно связанные с возбуждением народных страстей, тот не должен и брать на себя ведение дела».

«Великие люди (вожди революции. — Н. В.) едва ли не потому только и бывают великими людьми, что спешат ковать железо, пока оно горячо, умеют не терять дней, пока обстоятельства бла­гоприятствуют делу. Но не может ковать железа тот, кто боится потревожить сонных людей стуком. Только энергия может вести к успеху, а энергия состоит в том, чтобы не колеблясь принимать такие меры, какие нужны для успеха. И Суворов, и Наполеон, да и все великие полководцы, начиная с Александра Македонского, известны тем, что не жалели жертв для одержания победы. Их сражения были вообще страшно кровопролитными. Мы не хотим решать — хорошая ли вещь военные победы, но решайтесь — прежде чем начнете войну — не жалеть людей. То же самое надобно сказать и о всех исторических делах (революциях. — И. В.). Если вы боитесь или отвращаетесь тех мер, которых потре­бует дело, не принимайтесь за него».

Хваля Наполеона, умевшего принимать меры, обеспечивающие осуществление поставленной цели, Чернышевский писал: «Напо­леон поставил себе целью подавить революцию во Франции, и нельзя не признать, что он действовал, как следовало ему дей­ствовать по натуре дела, за которое взялся. В парламентских формах крылся тогда революционный дух. Он уничтожил эти формы. Революционеры вздумали противиться ему — он их казнил или ссылал в ссылку. Правильный суд находил, что для их истребления нет юридических оснований, он отстранил правильный суд и заменил его во всех нужных случаях военно-судными ко­миссиями».

Нужно быть неразумным ребенком или тупым царским цензором, чтобы не понять, к чему, с ссылкой на Наполеона, клонит Черны­шевский. Достаточно перевернуть, что он пишет, и получится сле­дующее: если революционеры встанут у власти и обнаружат, что в существующих в стране представительных учреждениях, в «пар­ламентских формах» кроется оппозиция, противореволюционный дух, они должны разогнать, уничтожить эти представительные уч­реждения. Если контрреволюционеры и вообще все, кто не на стороне революции, вздумают ей противиться, протестовать, их нужно са­жать в тюрьмы, гнать в ссылку, казнить. Если «правильный суд», апеллируя к законности, справедливости, гуманности, будет считать, что для истребления этих людей «нет юридических оснований», такой суд отстранить и вместо него прибегнуть к отвечающим намерениям власти, быстро карающим военным судам, революци­онным трибуналам.

530

Таков смысл фразы Чернышевского: «государственный человек (вождь революции. — Н. В.) не должен оставлять влияния на ход событий врагам своих намерений».

Наполеон говорил: «j'ai verse du sang et si je le devais j'en verseerax епсоге рагсе que lе sang entre dan le preseriptions de la medecine politique»*.

Такого же взгляда держался и Чернышевский: «пускание крови вхо­дит в предписания политической медицины». «Хорошие», большие ре­волюции в белых перчатках не делаются. Их не делают «чистоплотные люди», боящиеся «испачкать свои сапоги», т. е. боящиеся шагать по крови. Революционер, по толкованию Достоевским взглядов Черны­шевского, «если ему надо для своей идеи перешагнуть через труп, через кровь, может дать себе разрешение перешагнуть через труп, через кровь и много крови». Так поступали «Ликурги (312), Магометы, Напо­леоны, Петры Великие», все «имеющие дар сказать новое слово». «Кто много посмеет — тот и прав. Власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее»**. Идя к цели, революционер должен быть беспощаден, быть Рахметовым — «мрачным чудовищем». Чувство жа­лости нужно из себя изгнать (Чернышевский говорил о себе: «как пи­сатель, я известен крайней жестокостью»). Если жалеете людей — сво­их и чужих — не идите на rendez-vous с революцией. Все средства хороши, лишь бы они вели к цели. Цель оправдывает средства. «Если отвращаетесь мер, которых требует дело, не беритесь за него», но тогда не жалуйтесь на окружающую «мерзость», живите в ней и ей подчи­няйтесь. Презрения достойны реформаторы, боящиеся «самоуправст­ва» народных масс, их возбуждения, желающие достигнуть результа­тов легальными, честными, чистыми, «опрятными» способами. Для хорошей чистки Авгиевых конюшен требуются не женственные Апол­лоны, а «дворники» с мускулами Геркулеса***.

 

* Я пролил кровь, и если я пролью ее еще, то потому, что это предписано политической медициной» (фр.).

** Достоевский, вернувшийся в 1859 г. из Сибири, политически изменившийся, ставший глубоко религиозным, ощущал остро, болезненно, враждебно атмосферу радикального общества Петербурга, в котором царил дух Чернышевского. Но Чер­нышевский был отправлен в «мертвый дом», на каторгу, и деликатность диктовала автору «Записок из мертвого дома» не говорить о нем открыто с той злобой, с какой Достоевский говорил, например, о Тургеневе карикатурно им представленном в лице Кармазинова в «Бесах». И все-таки он свел с ним счеты в «Преступлении и нака­зании», вложив мысли из некоторых иностранных обзоров Чернышевского в мысли Раскольникова, в качестве отправного идейного пункта для объяснения его преступ­ления. Наша литературная критика, насколько знаю, на это не обратила внимания... (Примеч. авт.)

*** Переводя наставления Чернышевского на язык подпольных прокламаций, его поклонники, составившие в 1861 г. воззвание «Молодая Россия», заявляли: «Мы не испугаемся, если увидим, что придется пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах». «Мы издадим крик: к топору, и тогда бей императорскую партию, бей на площадях, бей в домах, бей в темных переулках, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам. Кто будет не с нами, тот будет против, кто против — наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами». (Примеч. авт.)

531

 

Вот что проповедовал Чернышевский. И все это в Кокушкине в 1888 году «запоем», с «особенным интересом» читал 18-летний Ульянов и из прочитанного делал «карандашиком» «большие выпи­ски и конспекты», потом долго хранившиеся. Обзоры иностранной жизни Чернышевского он, и потом, в 1904 году, считал «замеча­тельными по глубине мысли». Он уже хорошо знал, что сюсюкание в «Что делать?» по поводу купающейся в ванночке Веры Павловны — фиоритура для цензуры и что к сюсюкающим Чернышевский не принадлежит. Теперь он уже хорошо понял, каких людей имел в виду в своем романе Чернышевский, бросая свою, будто простую, фразу:

«Каждый из них — человек отважный, неколеблющийся, неот­ступающий, умеющий взяться за дело, и если возьмется, то уже крепко хватающийся за него так, что оно не выскользнет из рук». Если подолгу, «как я это делал, — говорил Ленин Воровскому, — вчитываться в статьи Чернышевского, приобретается безошибочный ключ к полной расшифровке его политических взглядов, даже вы­раженных иносказательно,  в полунамеках». «Могучая проповедь Чернышевского, — писал Ленин в 1901 году, — даже подцензурными статьями воспитывала настоящих революционеров». И взглядами своего первоучителя на революционеров, на то, как они должны действовать, Ленин заражается и заряжается. Нужно думать, что сделанные им выписки из Чернышевского образуют некий «Кодекс  революционера», может быть, нечто подобное «Катехизису революционера» Бакунина и Нечаева (314). Стоит отметить, что через три года после знакомства Ленина с Чернышевским встречавшийся с ним в Самаре В. В. Водовозов был поражен упорством, страстью,  цинизмом, с каким молодой Ульянов доказывал — цель оправдывает средства. У него не было «никаких сомнений в допустимости при­менения того или иного средства, если только оно вело к цели». Немного позднее Ленин (в 1893 г.) напишет, что марксисты должны быть «сангвиниками», под сим эвфемизмом он имел в виду людей, не отвращающихся, не боящихся пролития «sang» — крови. В осо­бенно приподнятом настроении, с сжатыми кулаками, Ленин жил в период, когда писал «Что такое друзья народа...». В тюрьме и в ссылке, т. е., по нашей характеристике, в «меньшевистскую» полосу его жизни, «Кодекс революционера» как-то мало заметен, не очень выпирает наружу, хотя некоторые взгляды и высказывания Ленина (речь идет не о политических взглядах) шокируют или удивляют его товарищей. По словам Кржижановского, он, например, с пол­нейшим равнодушием относился к тому, что «то или иное лицо грешит по части личной добродетели». Нарушение «заповедей нашего праотца Моисея» — не имеет никакого значения, если нарушитель хорошо служит революции. Многое изменяется с началом ликви­дации «меньшевистского» периода жизни, с осени 1900 г., когда, после столкновения с Плехановым, Ленин, возвращаясь к своей душе, обработанной Чернышевским, устанавливает правилом «от­носиться ко всем людям без сентиментальности», «держать камень за пазухой».

 

532

Но мы не можем здесь детально останавливаться на том, как в последнее время, до 1917 года, «Кодекс революционера» накладывал печать на поведение Ленина внутри партии и на решение им политических вопросов. Ограничимся тремя иллюстрациями.

Революции 1906—7 гг. нужны средства. Для их получения Ленин не задумываясь одобряет налеты на банки, «эксы» по терминологии того времени. Кто и как их производит — его не интересует, важно одно: экспроприированные деньги должны поступить в кассу партии. После разгрома резолюции в 1907 г. остро нужны деньги для издания за границей большевистских изданий и содержания разных штабов профессиональных революционеров. Деньги могут быть получены, если один из товарищей женится на богатой купеческой девице. Ленин рекомендует и одобряет такую комбинацию, прекрасно от­давая себе отчет, что при этой особе его товарищ будет играть роль простого сутенера. Ленину нужно, чтобы его заграничные едино­мышленники проникли в мало к ним расположенные профессио­нальные союзы рабочих и постепенно завладели ими. «Нужно «со­влечь» тред-юнионы, стихийно идущие «под крылышком буржуазии», к буржуазной демократии». Цель оправдывает средства, сообразно с этим принципом Ленин дает директиву: «Пойти на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытия правды, лишь бы проникнуть в профсоюзы и в них остаться». Он дает эти директивы открыто, не прячась, не краснея, не стесняясь, как человек, глубоко верящий, что это «не совсем опрятное занятие» нужно делать, ибо оно служит великой цели, и его — Ленина — «образ действий вполне сообразен с обстоятельствами».

 

То были лишь цветики, в своем роде подснежники, примавера «Кодекса революционера», ягодки показались с приходом Октябрь­ской революции. Меры, употребленные Лениным для ее торжества, можно сказать, списаны у Чернышевского. Он цитирует Маркса, а за Марксом высматривает кокушкинский первоучитель. Ведя на захват власти, Ленин писал Центральному Комитету: «Мы должны взять власть тотчас». «История не простит нам, если мы не возьмем власть...» «Дни решают теперь все». «Промедление смерти подобно». «Ждать есть полный идиотизм или полная измена». Как не вспом­нить наставление Чернышевского: «вожди революции потому и бы­вают великими людьми, что спешат ковать железо, пока оно горячо, умеют не терять дней. Только энергия может вести к успеху». Нет ни одной меры из принятых Лениным, которая не была предусмот­рена Чернышевским или не была бы им одобрена. Разгон Учреди­тельного Собрания, лозунг «кто не с нами — того к стенке» — это ведь очень во вкусе Николая Гавриловича. А разве он не подписался бы под знаменитым ленинским приказом: «провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов, белогвардейцев. Сомни­тельных запереть в концентрационный лагерь. Взять заложников из кулаков и богатеев. Заложники отвечают жизнью за точное и кратчайший срок исполнение наложенной контрибуции»*. Подобно Чернышевскому, Ленин с презрением относился к «чистоплотным» белоручкам, пытавшимся убедить его в необходимости умерить, ограничить террор, гуманизировать кровавый ход революции.

 

*«Ленинские приказы» взяты автором из разных записок и писем В. И. Ленина и переданы в собственном изложении Н. Валентинова. Такой единой цитаты у Ленина нет, а потому кавычки, в которые заключена подборка отдельных фраз, служат больше декоративным знаком, чем свидетельством точности ленинских высказываний.

533

 

К числу таких принадлежал, тогда еще не потерявший совесть, Горький, и Ленин отвечал ему: «Вам не кажется, что занимаетесь чепухой, пустяками?» Над ходом революции грозной черной тучей нависла идея диктатуры пролетариата, т. е., пояснял Ленин, «власти, опи­рающейся на насилие и не связанной никакими законами», но если нет никаких законов, ни человеческих, ни божеских, тогда мы приходим к концу человека, адскому выводу — все позволено. Объективность требует заявить, что до «все позволено» Ленин все-таки не дошел и, судя по некоторым его свойствам, дойти и не мог бы. Тут у него, и, возможно, у Чернышевского, были пределы. Все позволено - это убеждение Сталина, но ведь нельзя же его сравнивать с Лениным: один интеллигент - диктатор, другой - восточный деспот.

 

Нужно предвидеть указание, что вдохновлявшая Ленина идея о диктатуре пролетариата пришла к нему от Маркса, Энгельса и их ученика Плеханова, вбившего ее в программу российской социал-демократии, где с 1903 г. она благополучно жила, встретив в пар­тийных рядах одного только критика — В. П. Махновца-Акимова*. Что Маркс и Энгельс были яростными пропагандистами «диктатуры пролетариата», не подлежит никакому сомнению. Попытки доказать обратное, ссылаясь, что это «словечко» у них якобы вырвалось случайно и совсем не страшно, — лишни, странны, бесплодны. Энгельс гораздо мягче Маркса и, однако, в «Анти-Дюринге» расточал самые неумеренные панегирики насилию, с таким удовольствием цитируемые Лениным. Формально теоретически ленинская идея диктатуры пролетариата привязана, конечно, к Марксу и Энгельсу, но анализ приводит нас к убеждению, что у них он взял «словечко», тогда как_суть, главное содержание словечка, познал и впитал в себя от Чернышевского, покорившего его раньше, чем произошло знакомство Ленина с марксизмом. Носить в голове со всеми ее специфическими чертами концепцию насильственной революции, какую имел Ленин, можно лишь обладая особой натурой, характе­ром, темпераментом. Не Чернышевский создал эту натуру, но он первый оформил идеями ее инстинктивные тяготения и наклонности. Чернышевскому было тем легче это сделать, что он предстал пред 18-летним Лениным в образе, поражающем воображение: страстного проповедника блага и добра с окровавленным топором в руке. А с. топором диктатуры сам Чернышевский стал носиться с раннего возраста. «Лучшая форма правления есть диктатура»,— писал он в своем дневнике в 1848 г. — ему было тогда двадцать лет.

 

Последнее замечание. Можно и следует критиковать Маркса (при условии: знать его), можно в эпоху от его письма к Анненкову в 1846 г. к письму В. И. Засулич (1881 г.) или предисловию ко второму изданию «Манифеста коммунистической партии» насчитать не менее пяти-шести различных Марксов. И все же, как бы ни были значительны происходившие в нем изменения, у него нельзя найти утверждения, что цель оправдывает всякие средства, в том числе «неопрятные», нельзя найти мысль, что революция должна быть беспощадной, не бояться большого кровопролития и «людей не жалеть». Этих мыслей «великого ученого и критика» (слова Маркса о Чернышевском) он не разделял. К Ленину они пришли не от Маркса. Вообще говоря, стремясь понять историческую фигуру .Ленина, нужно менее всего думать о Марксе. Несмотря на «марксизм» и пятнадцать лет жизни за границей, Ленин поднялся не на импортных, заграничных  дрожжах. Он такое же растение национальной почвы, как воспитанник духовной семинарии, сын саратовского протоиерея Чернышевский, которого вряд ли кто будет считать отпрыском Фурье, Оуэна и Бланки. Национальность не представляется одним типом. <…>

 


* Не следует забывать, что программа эсеров была тоже украшена идеей «в случае надобности временной диктатуры». О бессрочности диктатуры никто не го­ворил, это уже «идея» Сталина. (Примеч. авт.)

534

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

269 Николай-он — это Н. Ф. Даниельсон, русский писатель-экономист, один из идеологов либерального народничества 80—90-х гг.

270 Группа «Освобождение труда» (1883—1903 гг.) — первая российская соци­ал-демократическая организация, созданная в Женеве Г. В. Плехановым и др.

271В Казани в то время был не один, а несколько революционных марксистских кружков по типу федосеевского. В одном из них и участвовал В. И. Ленин.

272Из петербургской тюрьмы Н. Е. Федосеев был освобожден в январе 1892 г. по старому стилю; Н. Е. Федосеев был выслан в Сольвычегодск в ноябре 1892 г.

273Точнее было бы сказать, что еще не успев отбыть срок сольвычегодской ссылки, он в третий раз был привлечен в связи с новыми уликами по вновь открывшемуся во Владимире делу «О покушении на составление преступного сооб­щества», куда и был перевезен; Н. Е. Федосеев был приговорен к пяти годам ссылки в Сибирь.

274Нежданов — персонаж романа И. С. Тургенева «Новь», студент универси­тета, представитель революционно-народнической интеллигенции, «романтик реа­лизма».

275 Речь идет о революционной народнической организации Н. А. Ишутина — И.А.Худякова, которая возникла в 1863 г. по инициативе студентов Московского университета. Ишутинский кружок (пензенское студенческое землячество) сформи­ровался в 1859—1861 гг., в годы спада крестьянского движения и постепенной самоликвидации тайного общества «Земля и воля», Ишутинцы подвергли резкой критике крестьянскую реформу 1861 г. В центре внимания их программных споров стояли аграрный вопрос и народная революция. Пополнялся этот тайный кружок за счет студенческой молодежи, в основном из Московского университета.

276«Чайковцы» — революционно-народническая организация в Петербурге (1869—1874 гг.). Названа по имени одного из ее членов Н. В. Чайковского. В 1871 г. они объединились с кружком С. Л, Перовской. Ее участники готовили пропагандистов из интеллигенции и рабочих для агитации «в народе», издавали и распространяли революционную литературу, явились инициаторами «хождения в народ». Имели филиалы в Москве, Киеве, Одессе и др. Члены этой организации осуждены по «процессу 193-х» («Большой процесс»), который состоялся в Петербурге (окт. 1871 — янв. 1878 гг.). Это был крупнейший политический процесс в России 1870-х гг. над революционными народниками — участниками «хождения в народ» (арестовано ок. 4 тыс. человек). Им было предъявлено обвинение в создании организации с целью свержения существующего строя.

277Эксцитативный — возбуждающий чувство, привлекающий внимание.

278«Юридический Вестник» — журнал либерального направления, издавался Московским юридическим обществом в 1867—1892 гг.

279Прокламацию «К барским крестьянам от их доброжелателей поклон» Н. Г. Чернышевский написал в 1861 г. в связи с массовыми крестьянскими волне­ниями, вызванными разочарованием реформой 19 февраля. В ней он высказал свои взгляды на желательный государственный строй, решение крестьянского вопроса и подготовку к восстанию.

Прокламации «К молодому поколению» и «Русским солдатам от их доброжела­телей поклон» (не была напечатана) написаны весной 1861 г. вместе с Н. В. Шелгуновым и М. Л. Михайловым.

280Имеется в виду работа К. Маркса «Гражданская война во Франции» (апрель-май 1871 г.).

281Заключенные в кавычки слова Ленина автор приводит, вероятно, по памяти.

553

Точная его цитата гласит: «Я все еще влюблен в Маркса и Энгельса, и никакой хулы на них не могу выносить спокойно» (Поли. собр. соч. Т. 49. С. 378).

282Судя по воспоминаниям Н. К. Крупской, В. И. Ленин вовсе не был увлечен художественными достоинствами произведений Н. Г. Чернышевского, и потому ма­ловероятно, чтобы он ставил его язык в один ряд с литературным языком Л. Толстого и И. С. Тургенева. Вот что она пишет по этому поводу: «...Ильич не меньше моего читал классиков, не только читал, но и перечитывал не раз Тургенева, например... Больше всего он любил Пушкина. Но не только форму ценил он. Например, он любил роман Чернышевского «Что делать?», несмотря на малохудожественную, на­ивную форму его». (Воспоминания о В. И.Ленине. М., 1984. Т. 1. С. 600).

283Эта историко-литературная работа Чернышевского была напечатана в журнале «Современник» в 1855—1856 гг.

284Речь идет об известной статье В. И. Ленина «Карл Маркс», помещенной в Энциклопедическом словаре братьев Гранат.

285Автор называет так «Филосовские тетради» В. И. Ленина.

286Козьма Прутков — коллективный псевдоним и сатирический образ,  со­зданный в 1850—60-е гг. группой писателей: А. К. Толстым, тремя братьями Жем­чуговыми, выступавшими под этим именем с народными стихами, баснями, афоризмами.

287В этой диссертации Чернышевский подверг критике идеалистическую эстетику и одновременно создал основы новой, материалистической эстетики, отвечающей интересам революционной демократии.

288Оценка Ждановым взглядов Чернышевского и других революционеров-де­мократов на искусство и литературу, которые должны принадлежать народу, содер­жится в его критическом докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград», опубликованном в 1946 г.

289Имеется в виду книга В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Это одно из основных философских произведений В. И. Ленина написано в 1908 г. В нем автор подвергает резкой критике идеалистическую философию эмпириокри­тицизма и отстаивает и защищает от ревизионистских нападок диалектический и исторический материализм.

290Акафист — в христианском богослужении разновидность церковного хвалеб­ного песнопения, исполняемого всеми присутствующими стоя.

291 Теин — то же, что кофеин.

292Автор имеет в виду английского политического деятеля, одного из правых лидеров Лейбористской партии и тред-юнионов Бенина (Веуш) Эрнеста (1881 — 1951 гг.). В 1937 г. возглавлял Генсовет Британского конгресса тред-юнионов. Он был сторонником классового сотрудничества. В 1944 г., будучи министром труда, провел через парламент антирабочий закон, направленный против стачечников.

293Коминформ — Информационное бюро коммунистических и рабочих партий — международный центр ряда коммунистических и рабочих партий. Было создано после второй мировой войны, в 1947 г., по решению Совещания представителей этих партий, состоявшегося в Польше в конце сентября. Информбюро ставил своей целью организацию обмена опытом между компартиями и в случае необходимости координацию их деятельности. Местом его пребывания сначала был Белград (1947— 1948 гг.), затем Бухарест (1948—1956 гг.).

 294   Левит - священнослужитель у древних евреев.

295Эта книга В. И. Ленина писалась отдельными выпусками (всего три выпуска) и была закончена к лету 1894 года. Ленин начал работать над ней в Самаре в 1892—1893 гг. Второй выпуск книги до сих пор не найден. В вышедшем издании ее содержатся первый и третий выпуски. Впервые книга была напечатана в 1894 г. на гектографе в Петербурге.

296Джаггернаут — одно из воплощений бога Вишну. Во время праздника статуя вывозилась на колеснице, под колеса которой в припадке религиозного фанатизма бросались верующие индусы.

297Правильное название статьи: «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве (Отражение марксизма в буржуазной литературе)». Она была написана в конце 1894 — начале 1895 г. и легально напечатана в сборнике «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития» в Петербурге в 1895 г. В этой работе Ленин продолжил критику народнических воззрений, данную в пред-

554

шествующих работах, дал развернутую критику взглядов «легальных марксистов» (См.: Поли. собр. соч. Т. 1. С. 347—534).

298Автор допускает в цитате неточность, вставляя лишние слова. Вот как это сказано у В. И. Ленина: «И с.-д. партия объявляет, что она будет поддерживать все слои и разряды буржуазии, выступающие против неограниченного правительства (Полн. собр. соч. Т. 2. С. 108).

299Эта брошюра написана В. И.Лениным в сибирской ссылке в конце 1897.1 и впервые издана в 1898 г. (См.: Поли. собр. соч. Т. 2. С. 433—470) в Женев группой «Освобождение труда».

300Статья «О стачках» была написана В. И. Лениным в ссылке в конце 1899 1 Впервые напечатана в 1924 г. в журнале «Пролетарская революция» № 8—9. (См Поли. собр. соч. Т. 4. С. 288-298).

301Эта работа написана В. И. Лениным в ссылке в конце 1897 г. и напечатан в сборнике:  Владимир Ильин.  «Экономические этюды и статьи» в Петербурге 1898 г.

302Точное название работы: «Как чуть не потухла «Искра»?» Написана в начал сентября (н. ст.) 1900 г., а впервые напечатана в 1924 г. в Ленинском сборнике 1 (Смололи, собр. соч. Т. 4. С. 334—352).

303Признание В. И. Ленина, которое приводит автор, как обобщающее впечатление от переговоров с Г. В. Плехановым по вопросам об издании газеты «Искра» журнала «Заря», относится к совершенно конкретному поводу, связанному с искренними просьбами, даже мольбой, В. И. Засулич к В. И. Ленину, П. Б. Аксельроду А. Н. Потресову не идти на полный разрыв с Г. В. Плехановым. Перед приведением Н. Валентиновым  цитатой  сказано:  «Это было до  последней степени тяжело  - слушать эти искренние просьбы человека, слабого пред Плехановым, но человек безусловно искреннего и страстно преданного делу...» (Ленин В. И. Поли. собр. со1 Т. 4. С. 347).

304Эта статья была написана Лениным в связи с появлением в 1901 г. книги «Самодержавие и земство. Конфиденциальная записка министра финансов статс секретаря С. Ю. Витте (1899)» с предисловием и примечаниями П. Б. Струве.

305Октроирование — пожалование конституции и свободы монархом.

306 Этот очерк Чернышевского написан в 1858 г. и посвящен повести И. С. Тургенева «Ася».

307Имеется в виду незадачливый герой Н. Н. повести И. С. Тургенева «Ася» который малодушно отказался от своей любви.

308Здесь допущена неточность автора или опечатка. Книга В. И. Ленина «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов» была написана в  1894 г.,  а, значит,  речь может  идти о сроке в  13—14 лет,  а не о сроке 24 года.

309Славянофилы — представители одного из направлений русской общественной мысли середины XIX в. Они выступали за принципиально отличный от западноевропейского пути развития России на основе ее чисто русской самобытности (патриархальность, консерватизм, православие). Они идеализировали общественный строй Древней Руси, крестьянскую общину, развивали религиозно-идеалистическую философию.

310Авгиевые конюшни — в древнегреческой мифологии — конюшни царя Авгия, которые не чистились много лет и были очищены в один день Гераклом (лат. -Геркулес), направившим туда воды реки; в широком смысле — нечто чрезвычайно загрязненное, запущенное.

                311В этом номере газеты «Правда» было опубликовано «Письмо к американским рабочим» В.И.Ленина  (Полн. собр. соч. Т.  37. С- 57), где он приводит слов Н. Г. Чернышевского из его рецензии на книгу американского экономиста Г. Ч. Кэр «Политико-экономические письма к президенту Американских Соединенных Штатов»: «Исторический путь — не тротуар Невского проспекта..» (И. Г. Чернышевский Полн. собр. соч. М., 1950. Т. 7. С. 923).

312Ликург — легендарный спартанский законодатель (9—8 вв. до н. э.), которому греческие авторы приписывают создание институтов спартанского общественного государственного устройства; Магомет (Мухаммед)  (570—632 гг.) — основатель ислама и глава первого мусульманского теократического государства (в Аравии); почитается как пророк.

555

313Фиоритура — при вокальном исполнении музыкальное украшение мелодии звуками краткой длительности, трелями.

314Автором его является С. Г. Нечаев — русский революционер, заговорщик анархистского толка. «Катехизис революционера» является классическим воплощением псевдореволюционности. В нем автор предлагал революционерам во имя цели подавлять в себе все человеческие чувства, разорвав с законами, приличиями нравственностью существующего мира, прибегать к убийствам, шантажу, провокациям и т. д. в отношении к «высшим» слоям общества и оппозиционным элементам, «праздно глаголящим в кружках и на бумаге». В основу организации был положен диктаторский централизм, где рядовые революционеры рассматривались лишь как простые исполнители воли главного организатора.

315Примавера — русская транскрипция латинского слова «весна».

 


На главную страницу

 

Hosted by uCoz