Истоки ленинизма: русский социализм и марксизм

ИСТОКИ ЛЕНИНИЗМА:

РУССКИЙ СОЦИАЛИЗМ И МАРКСИЗМ.

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ И ЛЕНИН

(По книге Валентинова Н. «Недорисованный портрет». М, 1993)

Н. Валентинов - революционер-меньшевик, философ, экономист, историк, эмигрировавший в 1930 г. во Францию. Его книга о Ленине дает возможность взглянуть на вождя революции с позиции человека, критически настроенного к идеям большевизма. Опираясь на свое близкое знакомство с Лениным, на многолетнее изучение опубликованных материалов и документов, связанных с его именем, Н. Валентинов освещает многие стороны жизни вождя остававшиеся, как. правило, в тени.

БРАТ ЛЕНИНА — А. УЛЬЯНОВ

Брат Ленина — Александр, Саша, как его звали в семье, окончив гимназию с золотой медалью, осенью 1883 г. поступил на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. Еще в гимназии он погрузился в самое серьезное изучение естественных наук, в частности зоологии. При его огромных способностях, влюбленности в науку, трудолюбии, знании трех языков, позволявших ему следить за иностранной литературой, все говорило за то, что этот выдающийся молодой человек мог стать крупным ученым. В возрасте 19 лет, во время летних каникул в Кокушкине, он написал солидную работу об «органах сегмантарных и половых пресноводных аnnulala (кольчатых червей)». Его отец, скоропостижно умерший в январе 1886 г., не дожил двадцати пяти дней, чтобы узнать, что Саша, на которого, именно как на будущего ученого, он возлагал большие надежды, будет за эту работу награжден золотой медалью Советом Петербургского университета.

Ни в 1883, ни в 1884 г., ни в 1885 г. Александр не принимал участия в студенческих политических кружках. Он относился к ним даже отрицательно. «Болтают много, а учатся мало. В революционные организации не вступаю потому, что не решил многих вопросов, касающихся лично меня, и, что еще важнее, вопросов социальных. Больно уж сложны социальные явления. Ведь если естественные науки только теперь вступают в ту фазу своего развития, когда становятся науками, то что же представляют собою социальные науки? Я предполагаю, конечно, научное решение. Иное не имеет никакого значения. Смешно, более того, безнравственно, профану в медицине лечить больных, еще более смешно и безнравственно лечить социальные беды, не понимая их причин».

Ясного, а тем более научного решения социальных проблем не имел в это время не один только Александр Ульянов. Все, что было так ясно еще совсем недавно, теперь раздиралось противоречиями,

414

сомнениями. Прежний лозунг гласил: «Иди в народ!» И в семидесятые годы сотни молодежи, среди которой преобладали дети дворян, двинулись в народ. «Движение это, — как писал Кравчинский, -едва ли можно назвать политическим. Оно было скорее каким-то крестовым походом, отличаясь заразительным и всепоглощающим характером религиозных движений. Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения. Тип пропагандиста 70-х годов принадлежал к тем, которые выдвигаются скорее религиозным, чем революционным движением. Социализм был его верою, народ был божеством». На хождение интеллигенции в народ правительство ответило арестами, тюрьмами, ссылками в Сибирь. И тогда встал вопрос — как отвечать на репрессии правительства и возможна ли какая-либо деятельность среди народа - пока существует деспотическое правительство?

Но велико было смятение в народнических, революционных кругах, когда беспощадную критику их идеологического святая святых они услышали от своих же, от тех, которые еще вчера разделяли их воззрения. Эту критику повела в начале 80-х годов группа эмигрантов, возглавленная Плехановым, сменившая народничество на марксизм. Написанные в 1883 и 1884 гг. произведения Плеханова «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия» колебали основные взгляды народнической идеологии.

Товарищ Александра Ульянова, Говорухин, вспоминая это время, говорил, что «Наши разногласия» Плеханова произвели громадное впечатление на радикальную молодежь. «Их читали и перечитывали, читали в кружках и в одиночку. Явились ярые сторонники социал-демократизма и ярые противники его». Однако большинство, в растерянности, не могло дать себе твердого ответа — верны ли воззрения Плеханова? Для Александра Ульянова все эти вопросы были совершенно новы. Впервые он с ними столкнулся, приехав в Петербург. В гимназии, увлекаясь Писаревым, и в этом отношении крепко поддерживаемый отцом, он твердо усвоил его девиз: «В человечестве главное зло — невежество и против этого зла — только одно лекарство - наука, но это лекарство надо принимать не гомеопатическими дозами, а ведрами и сороковыми бочками». Саша своим товарищам все время говорил, что не будет участвовать в революционном движении, пока для себя научно не решит выдвигаемые этим движением проблемы.

До сих пор одной из любимейших им книг была «Что делать?» Чернышевского. Она дала ему представление о справедливом общественном социалистическом строе, способствовать появлению которого, по глубоко вкоренившемуся в него убеждению, — «долг» каждого морально развитого человека. Из вставшей перед ним сложности социально-экономических проблем — вытекало ясно, что одной этой книгой они не решаются. Лекарство — науку нужно принимать не гомеопатическими дозами, нужно обширное знание.

415

Проштудировав «Наши разногласия» Плеханова, он принимается за (Капитал» Маркса, читает всякие курсы политической экономии, достает книги по социальным вопросам на немецком и французском языках.

Январь 1886 г. принес Саше Ульянову огромное горе: 12-го числа скоропостижно умер отец. Вследствие медлительности транспорта того времени, Саше не удалось быть на похоронах отца. Эту смерть он переживал столь мучительно, впадал в такую безутешную тоску и грусть, что его сестра Анна, бывшая в это время студенткой женских курсов в Петербурге, опасалась, как бы он не кончил самоубийством. Горе свое Саша хотел подавить усиленным умственным трудом. Работая в университете, подготовляя магистерскую диссертацию, он, кроме того, с головою уходит в изучение социальных и политических вопросов. К этому времени - т.е. к началу 1886 г. — относится его сближение с тремя студентами — Лукашевичем, Говорухиным, Шевыревым. Первый считал себя марксистом. На допросах, после ареста, он показал, что «труды Маркса, Энгельса, Лассаля, Плеханова указали ему путь к исканию истины». Но в отличие от Плеханова, Лукашевич придавал громадное значение террористической борьбе «Народной Воли»* и убежденно отстаивал «существование террора, как роковую необходимость, как стихийное явление, до тех пор, пока будут в полном разладе политика правительства и убеждение передовой части русской интеллигенции». Приблизительно тех же воззрений, соединения, вероятно, примитивного марксизма с терроризмом, придерживался и Говорухин. Что касается третьего студента, с которым сближается Ульянов, — Шевырева, для него вопросы теории и доктрины не имели значения. С ранних лет, еще с гимназической скамьи, он проникся чувством ненависти к самодержавному строю. Этого ему достаточно. Терроризм у него в крови. Неутомимый и ловкий организатор, он стремится в университете создать тайные кружки. В кружках он хочет вербовать подходящий элемент для настоящего дела, а это, по его мнению, только террор.

Тройка, встречаясь с Ульяновым, часто указывала ему, что его отказ от вступления в революционное движение, пока «научно» не решен весь цикл социально-экономических проблем, не может почитаться обоснованным. Они говорили, что фактически это является примирением с действительностью. Лукашевич, Говорухин, Шевырев хотели переубедить Сашу, понимая, что его помощь революционному движению была бы очень ценной, что их двадцатилетний товарищ — большая сила и личность недюжинная. У него дар быстро, литературно писать и излагать свои мысли, знание иностранных языков, блестящие научные способности, признанные самим Советом университета. У него знание химии, и оно, как увидим, будет утилизировано. Кроме того, он превосходный товарищ, на которого всегда, без колебаний, можно положиться. «В отношении к товарищам, — характеризовал его Говорухин, он был редкий человек. Он равно уважал и собственное достоинство, и достоинство других.

*См. примеч. 14.

416

Это была натура нравственно-деликатная. Он избегал всяких резкостей, да был к ним и неспособен. Никогда я не видел его беззаботно веселым, вечно он был задумчив и грустен. Он любил театр, понимал поэзию, особенно любил музыку, и когда слушал ее, становился еще грустнее и задумчивее».

Убеждаясь, что его уклонение от революционной деятельности до момента, когда все вопросы получат окончательное «научное» решение, может быть истолковано как трусость и осуждено с моральной точки зрения, Ульянов от своего отказа отошел. Однако он хотел быть осторожным, чтобы не подвергнуться за какие-нибудь пустяки высылке в Симбирск, город «оцепенелого покоя и застоя».

«Это ужасная перспектива, — говорил он, — жить, например, в Симбирске, там можно совсем отупеть, ни книг, ни людей».

Осенью, в ноябре 1886 г, он вступил в кружок радикальной части студенчества высших учебных заведений Петербурга. У кружка были большие планы: организовать студентов по всей России, выработать программу и каталоги для систематического чтения, распространить повсюду кружки самообразования, обмениваться рефератами, обосновать программу революционных требований, издавать подпольную газету и, конечно, при каждом подходящем случае оказывать демонстрациями давление на правительство. 9 февраля 1886 г. кружок (до вхождения в него Ульянова) организовал манифестацию по случаю 25-летия освобождения крестьян от крепостного права. «Полиция прозевала демонстрацию и все обошлось благополучно». 17 ноября того же года, в 25-летнюю годовщину смерти Добролюбова, тот же студенческий кружок хотел повторить демонстрацию. На этот раз она не удалась; в городе произошли обыски и аресты, несколько десятков студентов высланы из Петербурга. Резко критикуя правительство, кружок выпустил на гектографе прокламацию. В ее составлении и распространении, вместе с Шевыревым, Говорухиным и Лукашевичем, самое большое участие принял А. Ульянов.

С этого времени он все более и более прислушивается к террористическим призывам Шевырева. Когда правительство, говорил Шевырев, берет за горло уже наших близких товарищей, уклонение от борьбы с деспотизмом особенно безнравственно, а при нынешних условиях действительной борьбой с царизмом может быть только террор. Болезненно чуткий к указаниям на безнравственность, А. Ульянов, после мучительных колебаний, начинает разделять эти взгляды и, раз на то пошло, делается уже сторонником не случайного, а, как он заявляет, систематического террора, устрашающего, спо-собного сотрясти самодержавие. Инспирируемая главным образом Шевыревым террористическая организация, ставящая ближайшей целью убийство Александра III,складывается с конца~1886 г. и быстро вырастает.

417

А.Ульянов, конечно, не может сказать, что к тому времени все вопросы у него «научно» решены, но уже не знание руководит им, а загоревшееся, охватившее его чувство «долга» пред страной, ради освобождения которой он готов немедленно принести себя в жертву.

В качестве метальщиков бомб в организацию вступили студенты Андреюшкин, Осипанов, Генералов, в качестве разведчиков, наблюдавших за передвижением и выездами царя, были привлечены студенты Канчер и Горкун. Другие лица косвенно, разными способами оказывали помощь опасному предприятию, предоставляя заговорщикам квартиру и выполняя их поручения. В январе 1887 г. Лукашевич принялся за фабрикацию бомб, Александр Ульянов за выделку для них нитроглицерина. Он вступил в полосу жизни, полной опасности. Он не живет, а горит. Он участвует в обсуждении всех деталей организации покушения, в подборе и подготовке необходимых для него лиц и средств. Но не отходит и от науки, с присущим ему рвением продолжая много работать над диссертацией об органах зрения червей. Вместе с тем по ночам он сидит за изучением социальных вопросов. Ему удалось у студента Водовозова достать «Deutch-Franzosische Jahrbucher», изданные в 1844 г. под редакцией К. Маркса и Руге с участием Гейне и поэта Гервега. Из этого сборника, писала А. И. Ульянова, Александр за месяц до своего ареста вместе с Говорухиным перевел cтатыю Маркса «о религии». Речь идет о «Введении к критике философии права Гегеля». Перевод этой статьи Говорухин увез за границу, и там в том же 1887 г. она без указания имени переводчиков была напечатана в Женеве с большим предисловием к ней П. Л. Лаврова*.

По причинам и мотивам, остающимся лично для нас по сей день непонятными, Говорухин, лицо, стоящее в центре заговора, в феврале, недели за две до покушения, уехал за границу. Там, чрез два года, т. е. в 1889 г., с его слов записали все, что он знал о заговоре. Документация эта очень ценна, однако не для записи же ее он предпочел сменить Петербург на безопасное место? Много лет спустя, уже при коммунистической власти, Говорухин в сборнике «Октябрь» (1927 г., книга III и IV) дал дополнительные «Воспоминания о террористической группе А. И. Ульянова». Сопоставленные с воспоминаниями других лиц и твердо известными фактами, они полны таким искажением событий, что никакой уже ценности не имеют. Отвратительно в них и то, что, явно приспособляясь к требованиям воцарившейся в то время государственной религии — ленинизма, Говорухин уверяет, что с того момента, как усвоил марксизм, он «стал ленинцем и остался ленинцем и до настоящего времени». Отсюда можно заключить, что он стал марксистом-ленинцем, когда еще Ленин и не окунулся в марксизм. У Говорухина, весьма спешившего выехать из Петербурга, не было денег для поездки за границу.

* Пользуюсь здесь случаем принести большую благодарность С. Г. Пети: зная. что я собираю материалы, имеющие отношение к А. И. Ульянову — она подарила мне его перевод статьи Маркса, издание, ставшее библиографической редкостью. (Примеч. авт.)

418

Из переписки его с А. И. Ульяновой, лишь в 1928 г., стало известно, что нужные средства Говорухину дал все тот же Ульянов, для этой цели заложивший в ломбарде за 100 рублей золотую медаль, присужденную ему Советом университета.

С первого взгляда еще большее удивление, чем отъезд Говорухина, вызывает то обстоятельство, что, не считаясь с возражениями Ульянова, Шевырев, почти накануне дня покушения, тоже уехал из Петербурга, направляясь в Крым. Его отъезд, как потом писал один из товарищей Ульянова — Никонов, «можно назвать бегством с поля сражения, дезертирством». Такое суровое суждение, приняв во внимание, что Шевыреву принадлежала руководящая роль в заговоре, кажется обоснованным, и все же это не совсем так. Шевырев, как увидим, умер мужественно, но он был болен чахоткой в последней стадии. Нервы этого страстного организатора всяких тайных кружков были расшатаны до крайности. Ему повсюду мерещились шпионы. Не трусость, а видимо боязнь стать невольным виновником провала заговора побудила его покинуть Петербург. Так или иначе, но после отъезда Говорухина и Шевырева главное руководство покушением падает на Лукашевича и Александра Ульянова. Последний на эту роль никак не претендовал. К террору он склонился после долгих колебаний, но приняв это решение,. став на этот путь, он пошел убежденно, до конца, зная, что его ждет виселица.

У этого внешне хрупкого юноши слово и убеждение не расходились с поступком....

Покушение на царя предполагалось произвести , когда царь поедет из дворца в Исаакиевский или Казанский собор. С 26 февраля метальщики бомб и разведчики дежурили на улицах. Первого марта — в годовщину убийства Александра II — организация рассчитывала, что ей удастся бросить бомбу. Но вследствие неосторожного письма одного из метальщиков (Андреюшкина) , попавшегося жандармам, за ним и некоторыми другими его товарищами началась слежка. В день 1 марта их арестовали на Невском проспекте, хотя охрана совсем не подозревала, что в этот день подготовлялось покушение на царя. Найденные у арестованных бомбы открыли глаза охранке, и очень скоро она схватила всю организацию. Арестованы были 31 человек, в том числе Анна Ильинична, сестра Александра, не имевшая никакого отношения к заговору и ничего о нем не ведавшая. Александр, оберегая сестру, держал ее вдали от опасности. Привезен был в Петербург и отысканный в Крыму Шевырев.

Узнав от своей племянницы Веретенниковой об аресте детей, перепуганная Мария Александровна Ульянова спешно приехала из Симбирска. Здесь, узнав о деле, она пришла в ужас: сыну ее явно грозит смертная казнь. В отчаянии, надеясь умолить царя,. 28 марта она подала ему прошение. Дадим его с некоторыми сокращениями.

«Горе и отчаяние матери дают мне смелость прибегнуть к Вашему Величеству, как единственной защите и помощи.

419

Милости, Государь, прошу! Пощады и милости для детей моих. Старший сын, Александр, окончивший гимназию с золотой медалью, получил золотую медаль и в Университете. Дочь моя Анна успешно училась на Петербургских Высших Женских Курсах. И вот, когда оставалось всего лишь месяца два до окончания ими полного курса учения, у меня вдруг не стало старшего сына и дочери. Оба они заключены по обвинению в прикосновенности к злодейскому делу первого марта. Слов нет, чтобы описать весь ужас моего положения. Я видела дочь, говорила с нею. Я слишком хорошо знаю детей своих и из личных свиданий с дочерью убедилась в полной ее невинности. Да, наконец, и Директор Департамента Полиции еще 16 марта объявил мне, что дочь моя не скомпрометирована, так что тогда предполагалось полное освобождение ее. Но затем мне объявили, что для более полного следствия дочь моя не может быть освобождена и отдана мне на поруки.

О сыне я ничего не знаю. Мне объявили, что он содержится в крепости, отказали в свидании с ним и сказали, что я должна считать ею совершенно погибшим для себя. О, Государь! Если бы я хоть на один миг могла представить своего сына злодеем, у меня хватило бы мужества отречься от него и благоговейное уважение к Вашему Величеству не позволило бы мне просить за него. Но все, что я знаю о сыне, не дает мне возможности представить его таким. Сын мой был всегда убежденным, искренним ненавистником терроризма в какой бы то ни было форме. Он был всегда религиозен, глубоко предан интересам семьи и часто писал мне. Он был увлечен наукой до такой степени, что ради кабинетных занятий пренебрегал всякими развлечениями. В университете он был на лучшем счету. Золотая медаль открывала ему дорогу на профессорскую кафедру, и нынешний учебный год он усиленно работал в зоологическом кабинете университета, подготовляя магистерскую диссертацию. Зная это, могу ли я представить сына моего злодеем? Я не знаю ни сущности обвинения, ни данных, на которых оно основано. Но сопоставляя самый факт обвинения в тягчайшем государственном преступлении с фактами относительно воз-зрений моего сына в самом недавнем прошлом, преданности его науке и интересам семьи, я вижу непримиримую несообразность, представляющуюся чем-то совершенно необъяснимым. Он был всегда слишком религиозен, гуманен и честен, чтобы, будучи в здравом уме, итти на злодейское дело. Он слишком любил сестру, чтобы ее губить. Он слишком был предан семье, чтобы пятнать ее позором, слишком уважал свой дворянский род, чтобы клеймить его.

Умоляю, пощадите детей моих. Возвратите мне детей моих,у сьна моего случайно отуманился рассудок и чувство, если в его душу закрались преступные замыслы, Государь, я исправлю его: я вновь воскрешу в душе его те лучшие человеческие чувства и побуждения, которыми он так недавно еще жил.

Милости, Государь, прошу милости».

М. А. Ульянова никогда не была оппозиционеркой, тем более революционеркой. Она могла искренно и убежденно писать царю, что ее сын не стоял за террор. Это была правда. До ноября 1886 года он не разделял террористических воззрений. О перемене его воззрений она не могла знать, с момента его отъезда, после летних каникул в Петербург, она его уже не видела. На зимние каникулы - праздники Рождества и Нового года — он в Симбирск не приезжал. Но вот чего не знала М. А. Ульянова, подавая 28 марта свое прошение.

420

Арестованный 1 марта Саша подвергался допросу 4, 5, 11,19, 20, 21 марта. И при первом же допросе он ни минуты не скрывал свой принадлежности к фракции террористов и своего убежденного сторонника «тактики отрицания», главные участники заговора все встали на тот же путь открытых признаний и для «истории» подробно объясняли, по каким политическим причинам они стали террористами*.

Александр III, чрезвычайно внимательно следивший за делом, читавший все зарегистрированные допросы арестованных, покушавшихся на его жизнь, прочтя прошение матери Ульяновой, написал следующую резолюцию: «Мне кажется желательным дать ей свидание с сыном, чтобы она убедилась, что это за личность ее милейший сынок, и показать ей показания ее сына, чтобы она видела, каких он убеждений». Так, вопрёки всем российским правилам, и только по царскому приказу, М.А.Ульянова еще до суда, до окончания следствия, получила в Петропавловской крепости свидание с сыном. Она рассказывала об этом много раз своим детям, и мы знаем о нем со слов ее старшей дочери А. И. Ульяновой.

«Когда мать пришла к нему на первое свидание, он (Саша) плакал и обнимал ее колени, прося простить его за причиненное ей горе. Он говорил ей, что у него есть долг не только перед семьей. Рисуя ей бесправное, задавленное положение родины, он указывал, что долг каждого честного человека бороться за освобождение ее. . -

— Да, но эти средства так ужасны.

— Что же делать, мама, если других нет.

Он всячески старался примирить мать с ожидавшей его участью.Он напомнил ей о меньших детях, о том, что следующие за ним брат (Владимир) и сестра (Ольга) кончают в этом году учение с золотыми медалями и будут утешением ее».

Заговорщиков судило особое присутствие Правительствующего Сената с участием сословных представителей. К делу было привлечено 15 человек, суд начался 15 апреля, а приговор был вынесен 19 апреля. Все подсудимые имели защитников, кроме Ульянова. Он отказался от защитника и на суде произнес искреннюю речь, в которой, между прочим, отметил, что, по его мнению, «единственный правильный путь воздействия на о6щественную жизнь есть путь пропаганды пером и словом, но при существующих условиях идти таким путем невозможно: не только социалистическая, но и общекультурная пропаганда невозможна, да и научная разработка вопросов крайне затруднена».

* Покушению на Александра III посвящена значительная литература: Воспоми-нания Новорусского в журнале «Былое», 1906 г., № 4; воспоминания Лукашевича, там же, 1907 г., № 1 и 2; А. И. Ульяновой «Дело 1 марта», «Пролетарская Революция», 1907 г., № 1, 2 и 3; Воспоминания Говорухина в «Голосе Минувшего на Чужой стороне», 1926 г., № 3, с ценными примечаниями к ней Б. И. Николаевского; статья А.С. Полякова «Второе 1 марта» в «Голосе Минувшего», 1918 г., № 10—12; Никонов «Из воспоминаний о А. И. Ульянове». «Пролетарская Революция», 1929 г., № 2—3 и т. д. (Примеч. авт.)

421

В отличие от порядков, введенных в СССР, суд над террористами, покушавшимися на Александра III, был гласным. Ближайшие родственники обвиняемых могли на нем присутствовать. Была на нем и мать Александра. «Как хорошо говорил Саша, — вспоминала она, — но мне было так безумно тяжело его слушать, что я не могла досидеть до конца его речи и должна была выйти из зала». На дознании и на суде А. Ульянов заботился не о самозащите, а больше о том, чтобы спасти жизнь или смягчить участь своих товарищей. Лукашевич, избежавший виселицы, писал позднее:

«Когда я увиделся в первое заседание с Ульяновым на суде, он, пожимая мне руку, сказал: если вам что-нибудь будет нужно, говорите на меня, я прочел в его глазах бесповоротную решимость умереть».

Желание Ульянова взвалитъ на себя :главную вину и спасти всех других заметил и обер-прокурор Неклюдов: «Вероятно, Ульянов «признает себя виновным и в том, чего не делал». Этот прокурор в 60-х годах был одним из лучших учеников отца Саши — Ильи Николаевича Ульянова в бытность последнего учителем Дворянского института в Пензе. Царю же бросилось в глаза явное желание Ульянова заслонить собою своих товарищей, и на отчете о заседании суда он написал: «От_него (Ульянова) больше ничего не добьешься».

Шёвырев был признан главным руководителем заговора, остальные сообщниками и пособниками. Все присуждены к смертной казни через повешение. Но восьми осуждённым Александр III заменил казнь каторгой от 10 до 20 лет, а двум осужденным, Лукашевичу и Новорусскому, на квартире которого Ульянов приготовлял нитроглицерин, подавшим прошение царю о помиловании, смертная казнь была заменена бессрочной каторгой. Остальные пять — Ульянов, Шевырев, Осипанов, Генералов, Андреюшкин — просить о помиловании отказались. Отцу Лукашевича удалось убедить в этом сына, но просьбы М. А. Ульяновой, имевшей с сыном свидание после суда, оказались тшетны: «Не могу сделать этого после всего, что признал на суде. Ведь это будет неискренно».

Молодой прокурор Князев, по должности присутствовавший при свидании Ульяновой с сыном, несколько раз отходивший в сторону, чтобы дать им возможность свободнее говорить, услышав его бесповоротный отказ, со слезами на глазах сказал: «он прав, он прав».

«Слышишь, мама, что люди говорят?»

«У меня просто руки опустились», — рассказывала потом убитая горем мать.

Через сорок лет, уже при советской власти, Князев, конечно, уже не бывший прокурором, дополнил несколькими штрихами это свидание Александра Ульянова с матерью. «Прошло 40 лет, но не померкла в глазах моих тяжелая картина этого свидания подавленной несчастьем любящей матери и приговоренного к смерти сына, своим мужеством и трогательной нежностью старавшегося успокоить мать. Она умоляла его подать прошение о помиловании, выражая надежду и почти уверенность, что такая просьба будет уважена. Видимо, с большой душевной болью отказывая матери, А. Ульянов привел, между прочим, хорошо помнится, такой довод, несомненно свидетельствующий о благородстве его натуры: «Представь себе, мама, двое стоят друг против друга на поединке. Один уже выстрелил в своего противника, другой еще нет, и тот, кто уже выстрелил, обращается к противнику с просьбой не пользоваться оружием. Нет, я не могу так поступить».

Нет сомнения, если бы А. Ульянов подал просьбу царю, она была бы уважена.

На молодого прокурора Князева Ульянов произвел огромное впечатление. По своей натуре, нравственной силе, особой честностью и в большом, и в малом.

422

Ульянов, действительно,не был как все. Он далеко выходил из общих рядов. Об этом говорит его поведение до 1 марта, его поведение на дознании, на суде и после осуждения на смерть. И вот что для него характерно, о чем все другие в его положении, конечно, забыли бы: в тюрьме из его памяти не уходила мысль, что незадолго до ареста он взял в долг 30 рублей у некоего Туликова. Он считает бесчестным это забыть. При последнем свидании с матерью он просит ее выкупить из ломбарда заложенную университетскую медаль и из вырученной суммы непременно заплатить долг. Еще и о другом он просит мать. Он переводил, как уже мы отметили, статью Маркса, из «doutsche-Franzosische Jahrbucher»*. Эту редкую книгу ему одолжил В. В. Водовозов с условием хранить «как зеницу ока» и в назначенный срок возвратить. При обыске и аресте книга была забрана жандармами и, следовательно, должна была почитаться окончательно потерянной. Александр этим мучился и просил мать известить Водовозова, что все будет сделано, чтобы найти где-нибудь другой экземпляр книги.

При последнем свидании с сыном М. А. Ульянова все время спрашивала, какие его желания она могла бы исполнить. Он на все отвечал, что ему ничего не нужно, но в конце концов робко сказал, что ему хотелось бы почитать что-нибудь Гейне. Мать заволновалась, не зная, удастся ли ей осуществить желание сына. Найти в Петербурге сочинения Гейне было трудно, они могли быть только на немецком языке, да были и цензурные препятствия против этого издания. Уже упомянутый молодой прокурор Князев поспешил прийти ей на помощь. Ему удалось где-то найти сочинения Гейне, какие мы не знаем, и в тот же вечер передать их в камеру Ульянову. С Гейне в руках Александр и провел последние дни своей жизни.

* «Немецко-французский ежегодник» (нем.)

423

После приговора пять осужденных на смерть были переведены из Петропавловской крепости в Шлиссельбургскую тюрьму. 8 мая 1887 г. в 3/2 часа ночи осужденным сообщили о предстоящем исполнении смертного приговора. Пред рассветом к воздвигнутым на дворе тюрьмы виселицам вывели Генералова, Андреюшкина и Осипанова. Они простились друг с другом и приложились к кресту: священник присутствовал при казни. Взойдя на эшафот, Генералов и Андреюшкин крикнули: «Да здравствует Народная Воля!» Осипанов не успел этого сделать. На голову его был накинут мешок. По снятии с виселиц их трупов из камер были приведены Ульянов и Шевырев. Священник подошел к смертникам с крестом. Ульянов приложился к кресту. Шевырев оттолкнул руку священника. Оба взошли на эшафот. Чрез мгновение все было кончено.

Смерть Ульянова и его товарищей обеспечила самодержавию 15 лет без террористических покушений. Но люди, готовые жертвовать своей жизнью за освобождение страны, вновь появились среди студенческой молодежи. В 1902 г. социалист-революционер студент Далмашев убил министра внутренних дел Сипягина.

В 1905 г. социалист-революционер Каляев убил великого князя Сергея Александровича. За год до этого в июле 1904 г. студент Егор Сазанов (238) убил министра Плеве, но погиб он не в Шлиссельбурге, а на каторге в Сибири, в Зерентуе.

Нужно прочесть письма Сазонова к родным, чтобы до конца понять особую психологию жертвенности русской молодежи народнического толка.

«Вспомните, - — писал из тюрьмы Сазонов, — мои молодые мечты о мировой деятельности на благо несчастного люда. И вдруг при таком-то робком миролюбивом характере передо мною встала страшная задача... И я не мог сбросить ее с своих плеч». «...Моя совесть, моя религия, мое евангелие, мой Бог требовали этого от меня. Мог ли я ослушаться? Да, родные мои, мои революционные и социалистические верования слились воедино с моей религией. Я считаю, что мы, социалисты, продолжаем дело Христа, который проповедовал братскую любовь между людьми... и умер, как политический преступник за людей». «Не слава прельщала нас. После страшной борьбы и мучений, только под гнетом печальной нёобходимости, мы брались за меч»*.

На каторге начальник тюрьмы, где был заключен Сазонов, чтобы вытравить всякие протесты среди политических заключенных, некоторых из них выпорол розгами. Политические каторжане решили ответить на это массовым самоубийством. Услыхав, что двое заключенных, не дожидаясь общего решения, уже сделали попытки лишить себя жизни, и ошибочно считая их умершими, Сазонов принял припасенную им дозу яда, полагая, что смерть его дойдет до высшего начальства Петербурга, остановит самоуправство тюремного начальства и тем спасет его товарищей.

* Егор Сазонов. Материалы для биографии: Воспоминания. Письма. Документы. Портреты. М., 1919. С. 35—36.

424

Он оставил после себя маленькое письмо. Вот несколько строк из него*. «Товарищи! Сегодня ночью я попробую покончить с собою. Если чья смерть и может приостановить дальнейшие жертвы, то прежде всего м о я. А потому я должен умереть. Чувствую это всем сердцем; так больно, что я не успел предупредить двух умерших сегодня»**.

Тот, кто проник в религиозную душу Сазонова, лучше поймет и Александра Ульянова, его предшественника. При всех вариациях, это все же одна и та же линия души, тот же тип святых из русской молодежи, кажется, совершенно исчезнувший (…)

При всем своем увлечении химией, естественными науками и «Капиталом» Маркса, Александр был, конечно, религиозной натурой, жаждущей жертвенного подвига, готовой отдать свою жизнь за идеи, проникнутые любовью к человеку. Но религиозность его совсем не та, о которой писала его мать, обращаясь к царю. Г. П. Федотов хорошо заметил, что в человеколюбии, «в науке любви безбожные праведники русской интеллигенции мало чему могли научиться от современных христиан». Да можно ли их, в особенности революционеров 70-х годов, назвать безбожниками? «Бог — это правда, любовь, справедливость, — говорил видный народник А. Д. Михайлов, — и в этом смысле с чистой душой я говорю о Боге, в которого верую». Сазонов, верящий, что «продолжает дело Христа», не одинок.

Программа 1879 г. «Северного Союза рабочих» 239 призывала «воскресить учение Христа о братстве и равенстве, быть апостолами нового, но, в сущности, только непонятого и позабытого учения Христа». Героиня процесса 50-ти Бардина считала, что всегда оставалась верной принципам христианской религии, «в том чистом виде, в каком они проповедовались самим основателем христианства». Подобное же заявление сделал на суде и Желябов, казненный за участие в убийстве Александра II.

«Крещен в православии, но православие отвергаю, однако признаю сущность учения Иисуса Христа. Верю в истинность и справедливость этого учения, исповедую, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за права угнетенных и слабых и, если нужно, за них и пострадать». Такие заявления виднейших русских революционеров полезно напомнить, чтобы не было ложного представления, будто русское революционное движение было прёдставлено только одним типом людей, крайних материалистов-атеистов, порвавших всякую связь с христианской религией и образом Христа. Перед казнью Александр Ульянов, Генералов, Андреюшкин, Осипов к кресту приложились...

*Материалы для биографии Сазонова собраны С. П. Мельгуновым в «Голосе Минувшего». (Примеч. авт.)

** Егор Сазонов. Материалы для биографии... С. 100.

425

Идя на убийство царя, Ульянов и его товарищи считали своим долгом объяснить русскому обществу, почему они стали на этот путь. Ответить для других, как и для себя, чего же они хотят, должна была принципиально обоснованная программа. Больше других о такой программе, о таком «научом символе веры» думал А. Ульянов. Группа называла себя «фракцией партии «Народной Воли», но понимала, что после произведений Плеханова и усвоения некоторыми ее членами марксизма не может быть речи о полном повторении прежней программы и воззрений «Народной Воли». Споры о новой программе велись несколько месяцев, и лишь в феврале, незадолго до 1 марта, удалось ее сформулировать. «С этой .целью, — передает Лукашевич, — я, Говорухин, Ульянов и Сосновский (тоже студент университета) собрались на квартире Ульянова, и здесь после продолжительных дебатов Ульянов взялся сформулировать наши положения и составить текст программы нашей фракции. Он вышел в другую комнату и довольно быстро и хорошо справился со своей задачей. Он прочитал нам написанное, мы одобрили и решили напечатать эту программу».

Оригинал этого документа, названного «Программой террористической фракции Народной Воли», не попал в руки жандармов. По требованию следственных властей, находясь в Петропавловской крепости, Ульянов по памяти восстановил текст составленной им программы, дав ей другое название: «Проект новой программы, объединяющей партии «Народной Воли» и социал-демократов». Влияние на этот проект марксизма очевидно. Идея детерминизма в нем господствует. Появление социалистического строя представляется как «неизбежный», «естественный» результат хода экономического развития на базе капиталистического производства. Из марксизма же заимствуется тезис, что «главной революционной силой являются рабочие, естественные носители социалистических идей и проповедники этих идей в крестьянстве». Роль рабочих имеет «решающее влияние при экономической и политической борьбе», и каждый шаг к социализму возможен «только как результат изменения в соотношении общественных сил в стране, как результат количественного и качественного увеличения силы в рабочем классе». Старонародническое утверждение главенствующей роли крестьянства здесь устранено. Программа указывает, что при своей отсталости и неорганизованности крестьянство может оказать революции только «бессознательную поддержку своим общим недовольством». За этими частями программы, можно сказать, заимствованными из «Наших разногласий» Плеханова, выступают части, связанные уже с другим, немарксистским мировоззрением. Это теория систематического террора, рассматриваемого как результат неизбежного «столкновения правительства с интеллигенцией, у которой отнимается возможность мирного культурного воздействия на общественную жизнь». Роли интеллигенции придается в программе преобладающее, огромное значение. Интеллигенция мыслится как «передовой отряд» всего движения, и главные силы ее должны идти на воспитание и организацию рабочего класса и улучшение народного хозяйства.

426

Программу набрасывал А. Ульянов, и, зная его отношение к «Что делать?» Чернышевского, можно быть твердо уверенным, что революционная интеллигенция выдвигается им вперед под особым аспектом, в духе воззрений Чернышевского, согласно формуле последнего — «цвет лучших людей, двигатель двигателей, соль соли земли». Наконец, полной уступкой народническим воззрениям является утверждение, что, так как существует поземельная община, так как крестьянство проникнуто идеей о праве народа на всю землю и имеет «несомненные привычки к коллективному труду», при политическом перевороте нужно надеяться «на непосредственный переход крестьянского хозяйства в форму, близкую к социалистической». Исходя из всех этих посылок, программа, при победе над самодержавием, намечала проведение следующих мер: 1) на-родное представительство, выбранное всеобщей подачей голосов и имеющее полную власть, во всех вопросах общественной жизни,) широкое местное самоуправление, обеспеченное выборностью всех должностей 3) самостоятельность «мира» (общины), как экономической и административной единицы, 4) полная свобода совести, слова, печати, ассоциаций и т.д., 5) национализация земли, 6)национализация фабрик, заводов и всех вообще орудий производства.

Александр III, читая программу, нашел, что «эта записка даже не сумасшедшего, а идиота», а когда дошел до перечисления конкретных параграфов программы, написал: «чистейшая коммуна». Царь был не очень грамотен: вместо «идиота» он писал «идеота», вместо «коммуны» — «комунна». Но не во всем он ошибся. Программа Ульянова, действительно, настаивала на осуществлении того, что называлось интегральным социализмом. Это национализация всей земли, национализация всех фабрик, заводов, «всех вообще орудий производства». При полном уничтожении частной собственности — это тотальная социализация хозяйства. В написанной А. Ульяновым программе политический переворот мыслился нераздельно слитным с социально-экономическим переворотом, устанавливающим по всей стране социалистические формы хозяйства. Таким образом, отбрасывается категорическое утверждение Плеханова, что до социализма еще очень далеко, что ближайшая революция, даже создавая самые демократические политические формы, будет все же принадлежать к типу буржуазных революций и откроет дорогу для усиленного и желательного, особенно в отсталой стране, капиталистического развития. Марксизм и его детерминизм, как будто твердо введенные в программу, оказываются, в конце концов, из нее выброшенными. Александру Ульянову в дни суда над ним был только 21 год, но юность не мешала ему, о чём свидетельствуют его работы по зоологии и химии, проявлять большую способность к последовательному научному мышлению.

427

Поэтому salto mortale в программе нельзя объяснить только его личной непоследовательностью.

Программа Ульянова возвращается (часто прямо заимствуя из нее) к той, что от имени Исполнительного Комитета опубликовала' в 1879 г. в № 2 «Народной Воли». Возвращение не только к «Народной Воле», а, что гораздо важнее, — к самой субстанции, к главенствующей сути народнического мировоззрения.

ПРЕВРАЩЕНИЕ

ВЛАДИМИРА УЛЬЯНОВА В ЛЕНИНА

М. А. Ульянова после казни сына возвратилась в Симбирск. Исчезновение Саши, добавляясь к неостывшему горю от смерти Ильи Николаевича, мучительно переживалось семьей Ульяновых. Ни у кого из них и мысли не было, что Саша может принять участие в террористическом заговоре. Слова некоего Ковнатора, что в семье знали о его взглядах и будто уже его отец «не мог не знать или не мог не догадываться о взглядах Александра», ни на чем не основаны. Даже сестра Саши — Анна, жившая в Петербурге, постоянно видевшая брата, ровно ничего не знала о его политических настроениях. Крайне тяжелое впечатление произвела смерть брата на Владимира Ульянова. «0н стал суров и молчалив». Верить тому, что о нем говорит его официальная биография, никак нельзя. Она дает понять, что 17-летний Ульянов, якобы уже просвещенный марксизмом, придерживался взгляда, что не террористическая борьба одиночек-революционеров, а только массовое движение пролетариата сокрушит царскую власть. На этом основании она приписывает ему следующие слова при вести об аресте брата и его участии в покушении на царя: «Нет, мы пойдем не таким путем. Не таким путем надо идти». Вымысел обидный для Ленина. Невозможно до пустить, что в дни такого горя Владимир Ульянов не нашел сказать ничего другого, а только, забравшись на марксистские ходули (ему, вдобавок, неизвестные!), осудил за терроризм любимого брата. И о каких таких «мы» мог тогда говорить гимназист Ульянов? Сей обидный для Владимира вымысел, очевидно, с целью его прославления, первая, по-видимому, пустила в ход его любимая сестра Маняша. В ее воспоминаниях есть такое место: «Особенно запечатлелось у меня выражение лица Владимира Ильича, когда он сказал: «Нет, мы пойдем не тем путем. Не таким путем надо идти». Мария Ильинична родилась в 1878 г. В год казни Саши ей не было и девяти лет. Можно ли поверить, что этот ребенок запомнил не только слова, а даже «выражение лица», с каким ее брат изрекал свою политическую сентенцию. Наоборот, весьма отвечают мыслимому душевному состоянию в тот момент Владимира Ульянова дошедшие до нас слова, сказанные им учительнице Кашкадамовой, первой сообщившей Владимиру об участии его брата в заговоре и его аресте: «Значит, Саша не мог поступить иначе, значит, он, должен был поступить так».

428

Владимир еще не знает, как и почему Саша стал на этот путь. Интереса к общественным вопросам он до сих пор не проявлял. Но он как-то сразу пришел к убеждению, что раз брат стал заговорщиком, хотел убить царя, значит, то было необходимо, значит, от такого решения он уклониться не мог. Таковы первые рефлексы. В сознание вступает доселе далекая от него мысль. Даже не мысль. .Больше всего бурлит чувство, появившаяся ненависть к царю, ко всем, кто удушил Сашу. В этой резкой душевной встряске смутное начало большого перелома. Однако в мае и июне 1887 г. углубиться мыслью в то, что произошло, он едва ли может. Мысли его троятся: думы о Саше, мысль о потрясенной горем матери, которой теперь нужно помогать вести разные житейские дела, дума о выпускных экзаменах. В гимназии он всегда был первым. Первым ее он и должен кончить. Это вопрос самолюбия. У него оно огромно. Сдаться нельзя. У него есть воля. Беря себя в руки, Владимир Ульянов усидчиво готовится к экзаменам, превосходно выдерживает их и 10 июня кончает гимназию первым, получая за отличие золотую медаль.

Казнь Александра Ульянова, сына действительного статского советника, директора народных училищ, была сенсацией в Симбирске. Разговоры о ней взбудоражили город «оцепенелого покоя». Уже тогда, когда Саша был только арестован и М. А. Ульянова, спеша для защиты сына в Петербург, искала попутчиков, чтобы вместе сделать 150 верст до первой станции железной дороги, никто из страха не пожелал ехать с матерью опасного человека. После казни Саши страх возрос. От Ульяновых отшатываются. Быть в сношениях или подозреваться в сношениях с семьей, где оказался террорист, никто не хочет. У Ульяновых и раньше мало кто бывал. Теперь вокруг них — пустота.

У некоторых из биографов Ленина есть указание, что начальство гимназии колебалось — можно ли наградить золотой медалью брата политического преступника. Не думаем, чтобы такой вопрос был действительно поставлен. А будь это так, тогда для того сурового времени (кажущегося сентиментальным в сравнении с нынешним!) нужно признать большое мужество у консервативного директора гимназии Ф. М. Керенского (отца А. Ф. Керенского), который, невзирая ни на что, дал Владимиру Ульянову блестящую аттестацию для поступления в университет.

<....>

До весны 1887 г. Владимир Ульянов никогда не предавался размышлению о своем брате, он просто его не понижал. Теперь. сбрасывая прежнее равнодушие к общественным и политическим вопросам, он хочет дать себе отчет: почему Саша стал террористом, почему он «не мог поступить иначе и должен был так поступить»?

Еще до отъезда в Кокушкино он начал об этом думать. Важное указание на этот счет мы имеем от симбирца Чеботарева, как и Саша, студента Петербургского университета, только много старше его. Он жил вместе с Александром в одной квартире, но месяца за два до покушения Александр убедил Чеботарева переехать от него на другую квартиру. Он не хотел — новое доказательство его моральной деликатности, — чтоб сожительство с ним Чеботарева, совершенно непричастного к террористической организации, привело к опасным для последнего последствиям. Выполнение настоятельного совета Саши оказалось Чеботареву очень полезным: хотя 1 марта он был арестован и подвергся допросам, все же за отсутствием улик был выпущен. В июне Чеботарев из Петербурга приехал в Симбирск, и семейство Ульяновых, разумеется, захотело его видеть.

«Наравне с другими членами семьи, а может быть больше других, — сообщал позднее Чеботарев, — Владимир Ульянов расспрашивал меня о последних днях моей совместной жизни с Александром, о допросах меня на предварительном следствии, о верховном суде и в особенности о впечатлении, какое произвел на меня Александр на скамье подсудимых. Обо всем этом он расспрашивал спокойно, даже методично, но видимо не из простого любопытства. Его особенно интересовало революционное настроение брата».

Фраза Чёботарёва, что Владимир расспрашивал о своем казненном брате «видимо, не из любопытства» — нелепа. Но другое его замечание, что Владимир вел расспрос «спокойно, даже слишком методично», удивлять не должно. Замкнутость и холодная выдержка Владимира Ульянова были замечены многими, когда умер его отец, а Ленину не было тогда и 16 лет.

Свои расспросы о брате, о том, что с ним произошло Владимир продолжал в Кокушкине у сестры Анны. Она была старше его на шесть лет, жила с 1882 г. в Петербурге, вращалась среди университетской молодежи. Нужно заметить, что летом 1887 г. разговоры на политические темы делаются в Кокушкине общими. В них принимают участие и старшие дети, и младшие. От матери они слыхали о ее свиданиях в тюрьме с Сашей и о самом тяжком — последнем. Она говорила им о его речи на суде, отказе просить о помиловании. Ненависть к Александру III, ко всей царской власти становится общим чувством семьи. Можно сказать, что в Кокушкине все дети Ульяновых делаются «республиканцами».Уже на многое Владимир Ульянов стал смотреть под новым углом зрения

<....>

431

А. И. Ульянова настаивает, что в основе расхождения братьев не нужно искать каких-либо политических разногласий. Это несомненно. У Александра были сложившиеся убеждения, и никаких у Владимира — об этом мы уже достаточно говорили. Совершенно несведущий в общественных вопросах и к ним равнодушный Владимир, разумеется, не мог противопоставить что-либо солидное убеждениям брата, сидевшего не только за микроскопом, но и за обширной политико-экономической литературой, изучавшейся им не поверхностно, а вдумчиво. Никаких серьезных разговоров на общественные темы, как свидетельствует А. И. Ульянова, Саша с Владимиром никогда не вел. Не вел и не желал вести, а не желал потому, что в этой области, как в случае с кольчатыми червями, — его отталкивала насмешливость Владимира. Постоянное чтение и перечитывание «Дыма», «Рудина», «Нови», где с особенной силою проглядывает критическое и ироническое отношение Тургенева к революции, вооружило Владимира целым арсеналом «стандартных» насмешек. Это не подлежит никакому сомнению. Словечки из этого арсенала можно было слышать у Ленина и двадцать лет спустя. О его привычке с усмешкой бить «словами» упоминает и его сестра Анна. И эти «словца» по адресу Саши и его общественных стремлений именно в то лето, когда Саша с мучением приходил к выводу, что безнравственно уклоняться от участия в революции, — не могли создавать между ним и Владимиром добрых отношений. При всей терпимости Саши насмешки Владимира его больно задевали. И осенью 1886 г. он уехал в Петербург с убеждением, что с Владимиром он «совсем не сходится».

Смерть Саши толкала Владимира пересмотреть свои отношения к погибшему брату. Я увидел, передавал Ленин Крупской, как я ошибался*. Он теперь знал, что Саша за свои убеждения геройски и мужественно отдал свою жизнь. Это уже не «пустяки», не «дым», не «гиль». Кроме сидения с микроскопом над червями у брата Саши, очевидно, была какая-то другая, опасная, неизвестная жизнь, какие-то стремления, столь для него важные, что его не испугала и виселица. Значит, всякого рода насмешки по адресу брата были непростительны, гадки, пошлы. Владимир должен был испытать раскаяние, мучиться, что так плохо понимал брата. Вполне понятно, что его сестра, чтобы «не нанести ему лишнюю боль», ни одного слова не сказала о мнении, которое, на основании поведения Владимира, имел право себе составить Александр. Не довольствуясь уже тем, что о последних месяцах и днях жизни брата ему сообщили мать, старшая сестра, Чеботарев.

* См. примеч. 241.

436

Владимира Ульянова охватывает желание глубже понять брата. Зная, что роман Чернышевского «Что делать?» — одно из любимейших и почитаемых Сашей произведений, он берется за чтение его. Он хочет таким путем войти в общение с духовным миром Саши, найти ключ к более глубокому его пониманию, по фактам и мыслям книги догадаться о мыслях, чувствах брата, его толкнувших, в частности, на террор. Владимир и раньше, ему было тогда 14 лет, читал «Что делать?». Вернее сказать — просто перелистывал. То было более чем поверхностное чтение. Он сам на это указал в 1904 г. автору этих строк. Тогда его интересовала лишь романтическая сторона произведения. Не таково вторичное чтение романа. Владимир его не выпускает из рук. Уходя от всех, вероятно, сидит с ним под старыми липами Кокушкина. Каждая страница «Что делать?» наводит его на размышления. Он не просто читает, а изучает. Его знание этой вещи позднее вызывало удивление у Крупской. «Я была удивлена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, которые есть в романе, он отметил»*.

Глубокую борозду провело «Что делать?» в душе Александра Ульянова и еще более глубокую у его брата. Впечатление, произведенное на 17-летнего Ленина этой книгой при чтении ее в июле 1887 г. в Кокушкине, можно назвать потрясающим. По его образному выражению, она его «перепахала», уничтожив в нем прежнее, то равнодушное, то презрительное и насмешливое отношение к общественным вопросам. Ленин испытывал судороги отвращения, слыша о мистике и религии — «одной из самых гнусных вещей, какие только есть на земле». Тревожа его прах, скажем, что с помощью «Что делать?» он вошел в своего рода мистическое общение с душой, мыслями и чувствами своего брата, удавленного на виселице в Шлиссельбургской крепости, В 1891 г. в Самаре Ленин, вспоминая казнь брата, говорил Лалаянцу, что для него, как и для всей их семьи, участие брата в деле 1 марта было полнейшей неожиданностью. Эта тайна брата, им непонимаемого, часто встречаемого насмешкой, была теперь открыта и понята. От происшедшей через книгу связи живого с мертвым, впечатление созданное «Что делать?», должно было быть у Ленина каким-то особенным, сильнее и острее, чем у других читателей. С тех пор роман Чернышевского, а он читал его в тех самых номерах «Современника», которые держал в своих руках Саша, сделался для Ленина священной книгой. И никакой хулы на Чернышевского, как потом и на Маркса и Энгельса, он не мог выносить спокойно.

Рисуя организацию коммунистического строя, Чернышевский поясняет, что этот строй появится только благодаря деятельности революционеров, людей «отважных, неколеблющихся, неотступающих, умеющих взяться за дело так, что оно не выскользнет из рук». Они, по его словам, представляют «цвет лучших людей», «соль соли земной», «ими расцветает жизнь и без них она заглохла бы, прокисла».

Ему -Ленину — работа Федосеева, «как, вероятно, многим другим лицам», оказала «огромную услугу», открыв «прямой путь к марксизму». Ленин упомянул, что приложенный к указателю очень ценный список работ на немецком языке Маркса и Энгельса был если не исчерпывающим, то «достаточно полным»: достоинством указателя было и то, что он удачно в наикратчайшей форме дал «конспект главных работ группы «Освобождения Труда».

О каком конспекте «главных работ» группы «Освобождения Труда», составленном Федосеевым, говорил Ленин, Горький мне не объяснил. Он не помнил, чтобы в «каталоге» Федосеева, который к нему попал, находился этот конспект и чтобы к нему было приложено указание сочинений на немецком языке Маркса и Энгельса. Подобный, да еще «достаточно полный», перечень не мог самостоятельно, без помощи, составить в Казани Федосеев. Вероятно, он получил его от П. Н. Скворцова, в свою очередь, имевшего помощь от профессора Н. И. Зибера. Последний знал Скворцова, даже поддерживал его, давая кое-какую работу для «Юридического Вестника» , экономический отдел которого редактировал сам Зибер. Что же касается последнего, то он, конечно, превосходно знал литературу марксизма, живя с 1875 года за границей. Кстати сказать, Маркс очень ценил его работы. В послесловии ко 2-му изданию «Капитала» Маркс писал, что Зибер «показал, что моя теория стоимости, денег и капитала в своих основных чертах является необходимым дальнейшим развитием учения Смита и Рикардо». В солидном сочинении Зибера «западноевропейского читателя особенно поражает последовательное проведение раз принятой чисто теоретической точки зрения»*. Зибер (психически заболевший) умер в 1888 г., но ведь перечень литературы марксизма на немецком языке, по просьбе Скворцова, он мог составить гораздо раньше, и им, надо думать, и воспользовался в 1887—1888 гг. Федосеев.

Благодаря Горькому есть теперь возможность разгадать ребус, около которого топтались и топчутся казенные биографы. Теперь становятся понятнее слова Ленина, что многие в Поволжье и в некоторых местностях центральной России «в своем повороте к марксизму испытывали на себе в очень и очень больших размерах влияние этого необыкновенно талантливого революционера» — Федосеева. Очевидно, он имел в виду составленный Федосеевым пропагандирующий марксизм указатель. Становится также ясно, что когда «каталог» Федосеева попал в руки Ленина, тот сразу увидел, что «настоящая революционная теория» базируется не на произведениях, «запоем» читавшихся им в Кокушкине. Тогда он бросился к книгам, рекомендуемым Федосеевым, и, прежде всего, к «Капиталу» Маркса и «Нашим разногласиям» Плеханова, переносившего марксистскую теорию на русскую почву. Для подхода к марксизму с помощью Федосеева Ленину совсем не нужно было ни знать лично Федосеева (и до апреля 1897 г. он никогда с ним не встречался), ни участвовать в его кружках или кружке.

* К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 23. С. 19.

494

Ввод в познание марксизма произошел чрез тщательно сделанный указатель. На этот раз в сеть авторитетного указателя чтения, этого менявшегося по духу, но в течение десятилетий существовавшего русского инструмента, формирующего «целостное» мировоззрение, попала в лице Владимира Ульянова не маленькая рыбешка, не революционный карась, а будущий Ленин - Кит Революции. «Семафор» 18-летнего Федосеева открыл 19-летнему Ленину «прямой путь» к станции марксизма. Признание этой услуги и объясняет благодарное и исключительное почтение, с которым Ленин всю жизнь относился к «Николая Евграфовичу». Об этом происшествии в Казани он никогда не писал. Но он никогда не писал и о том, как в Кокушкине в 1887 г. его «перепахал» Чернышевский. Об этом он рассказал Воровскому, Гусеву и мне лишь в январе 1904 г. В громадной массе им написанного найдется лишь несколько десятков строк, где Ленин говорит о себе. Но это не свидетельство о его скромности. Окруженный преклонением семьи, видевшей в нем «гения», Ленин уже с ранних лет начал считать себя обладателем абсолютной истины, носителем «целостного научного марксистского мировоззрения», которое, по его убеждению, давало ему право возвышаться над другими людьми, их себе подчинять, их вести за собою. А с годами это убеждение бессознательно перешло в веру в свою призванность...

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ И ЛЕНИН

В конце января 1904 года в Женеве, в маленьком кафе на одной из улиц, примыкающих к площади Р1аine de Рlainpalais, сидели — Ленин, Воровский, будущий посол Советской России в Италии, Гусев (Драпкин), будущий начальник Политуправления республики. Четвертый был пишущий эти строки. Я пришел после других и не знаю, с чего начался разговор между Воровским и Гусевым. Я только слышал, что Воровский перечислял литературные произведения, имевшие некогда большой успех, а через некоторое, даже короткое, время настолько «отцветавшие», что, кроме скуки и равнодушия, они ничего не встречали. Помню, в качестве таких вещей он указывал «Вертера» Гёте, некоторые вещи Жорж Занд, у нас «Бедную Лизу» Карамзина, другие произведения и в их числе — «Знамение времени» Мордовцева. Я вмешался в разговор и сказал, что раз указывается Мордовцев, почему бы не вспомнить «Что делать?» Чернышевского?

— Диву даешься, как люди могли увлекаться и восхищаться подобной вещью? Трудно представить себе что-либо более бездарное, примитивное и в то же время претенциозное. Большинство страниц этого прославленного романа написаны таким языком, что их читать невозможно. Тем не менее на указание об отсутствии у него художественного дара. Чернышевский высокомерно отвечал: «Я не хуже повествователей, которые считаются великими».

495

Ленин до сего момента рассеянно смотрел куда-то в сторону, не принимая никакого участия в разговоре. Услышав, что я говорю, он взметнулся с такой стремительностью, что под ним стул заскрипел. Лицо его окаменело, скулы покраснели — у него это всегда бывало, когда он злился.

— Отдаете ли вы себе отчет, что говорите? — бросил он мне. — Как в голову может прийти чудовищная, нелепая мысль называть примитивным, бездарным произведение Чернышевского, самого большого и талантливого представителя социализма до Маркса? Сам Маркс называл его великим русским писателем.

— Он не за «Что делать?» его так называл. Эту вещь Маркс, наверное, не читал.

— Откуда вы знаете, что Маркс ее не читал? Я заявляю — недопустимо называть примитивным и бездарным «Что делать?». Под его влиянием сотни людей делались революционерами. Могло ли это быть, если бы Чернышевский писал бездарно и примитивно? Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал. Когда вы читали «Что делать?»? Его бесполезно читать, если молоко на губах не обсохло. Роман Чернышевского слишком сложен, полон мыслей, чтобы его понять и оценить в раннем возрасте. Я сам попробовал его читать, кажется, в 14 лет. Это было никуда не годное, поверхностное чтение. А вот после казни брата, зная, что роман Чернышевского был одним из самых любимых его произведений, я взялся уже за настоящее чтение и просидел над ним не несколько дней, а недель. Только тогда я понял его глубину. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь.
Такого влияния бездарные произведения не имеют.

— Значит, — спросил Гусев, — вы не случайно назвали в 1902 году вашу книжку «Что делать?»?

— Неужели, — ответил Ленин, — о том нельзя догадаться?

Чернышевский, сопоставленный с Марксом, был для меня в то время все равно, что Тредьяковский в сравнении с Пушкиным. Поэтому из нас троих, наверное, меньше всего я придал значения словам Ленина. Наоборот, у Воровского они вызвали большой интерес. Он начал расспрашивать когда, кроме «Что делать?», Ленин познакомился с другими произведениями Чернышевского и вообще какие авторы имели на него особо большое влияние в период, предшествующий знакомству с марксизмом. Ленин не имел привычки говорить о себе. Уже этим он отличался от подавляющего большинства людей. На сей раз, изменяя своему правилу, на вопрос Воровского он ответил очень подробно. В результате получилась не написанная, а сказанная страница автобиографии. В 1919 году В. В. Воровский — он был короткое время председателем Госиздата — счел нужным восстановить в памяти и записать слышанный им рассказ. Хотел ли он его вставить в начинавшееся тогда издание сочинений Ленина или написать о нем статью

496

—- не знаю. Стремясь придать записи наибольшую точность, он обратился за помощью к памяти лиц, присутствовавших при рассказе Ленина, т. е. к Гусеву и ко мне. Лучшим способом установить правильность передачи было бы обращение к самому Ленину. Воровский это и сделал, но получил сердитый ответ: «теперь совсем не время заниматься пустяками». Гусев, находившийся на фронте гражданской войны, оказал Воровскому минимальную помощь. Тетрадку, — а в ней для замечаний и добавлений к записи Воровский оставил широкие поля, — он возвратил почти без пометок, ссылаясь, что многое не помнит. 8 отличие от него я внес в запись кое-какие добавления и некоторые выражения Ленина, крепко сохранившиеся в памяти. Впрочем, мои добавления были очень невелики. Запись Воровского была сделана так хорошо, с такой полнотой, что в них не нуждалась. После этого я больше Воровского не видел. Вскоре он был назначен на пост посла в Италию, а в 1923 году убит в Лозанне.

В течение многих лет у меня не было особого мотива вспоминать о записи Воровского. Когда она попала в мои руки, я сделал из нее несколько извлечений, положил их в свой «архив» и о сем забыл. Роман Ленина с Чернышевским мне был непонятен, возбуждал только недоумение. Рассказ Ленина его совсем не рассеял. В сочинениях Чернышевского я не видел революционности, которая могла бы, как марксизм, «перепахать» такую натуру, как Ленин, а о революционной и подпольной деятельности Чернышевского имел смутное понятие. Эта сторона жизни Чернышевского и поныне плохо представлена в литературе. Объясняется это тем, что арестованный Чернышевский со всей присущей ему энергией доказывал, что за ним нет вины, что он только жертва произвола, никаких улик против него не имеется. Проводя такую тактику защиты, Чернышевский не знал, что тот, кого он называл «добрым другом» (поэт и переводчик В.Д.Комаров), спасая себя, его выдал. А узнав, Чернышевский все-таки продолжал изображать «невинную жертву»* и даже много лет спустя говорил: «За что меня сослали — не знаю». Тщательно избегая дезавуировать заявления «властителя дум», впасть в противоречие с его показаниями, все друзья и единомышленники Чернышевского, а потом позднейшие историки, вроде Лемке, усиленно поддерживали версию его невиновности, В итоге многие факты были спрятаны и затушеваны. Революционная деятельность Чернышевского оказалась густо затемненной заговором сознательного о ней умолчания.

* «Невинную жертву» он изображал, ожесточенно нападая на арестовавшее его начальство. Например, о следственной по его делу комиссии он писал коменданту крепости, что «этот бестолковый омут совершенно глуп». Его письма «Всепресветлейшему, Державнейшему, Великому Государю Императору» изумляют тоном, с которым он обращается к царю. Во втором письме он почти требует от царя освободить его и дать «право иска» к лицам, его заключившим в тюрьму и «незаконными действиями причинившим денежные убытки». (Примеч. авт.)

497

Но если знать, а такое знание пришло ко мне с запозданием, прокламацию Чернышевского «К барским крестьянам», прошедшую через его руки прокламацию Шелгунова «К русским солдатам», не без его одобрения напечатанную прокламацию «К молодому поколению» Михайлова, сотрудника «Современника», письмо Чернышевского к Герцену, подписанное «Русский Человек» и помещенное в 1860 г. в «Колоколе» (призыв к «топору»!)*, и, наконец, прокламацию его поклонника Заичневского — «Молодая Россия», в которой, на мой взгляд, наиболее точно отражен строй революционных воззрений Чернышевского, — тогда взгляд на него и на все его подцензурные произведения резко меняется. Скрытого динамита в них предостаточно. Сменяя полное к нему равнодушие, интерес к Чернышевскому и его понимание появились у меня все-таки не прямо, а, так сказать, рикошетом, в связи с следующим обстоятельством.

С 30~х годов все более становился жгучим вопрос о судьбах России, ее революции, ее идеологических корнях. Уже нельзя было ограничиться тем, что я знал о Ленине. Не желая быть слепым пред тем, что произошло, я, как и другие, не только захотел, а принуждался «изучать» Ленина, фигуру, бросившую гигантскую тень на целый период мировой истории, положившую начало этому периоду. Кто сей человек, сыгравший такую роль в новейшей истории мира?

* Авторство Н. Г. Чернышевского «Письма из провинции» за подписью «Русский человек», опубликованное в № 64 герценовского «Колокола» от 1 марта 1860 г. и звавшее Русь «к топору», не может считаться абсолютно доказанным. До сих пор некоторые исследователи его творчества сомневаются в этом. Анализируя содержание данного письма и сравнивая его с другими высказываниями и взглядами Н. Г. Чернышевского в то время (в частности с его прокламацией «К барским крестьянам...», написанной на год позднее — в 1861 г.), они приходят к выводу, что послание к Герцену было составлено другим лицом. (См.: Литературное наследство. М. 1936. Т. 25—26. С. 576—585).

498

Он не появился как deus ex machina*. Так не бывает. У него есть предшественники, Под идейным влиянием каких предшественников произошла его духовная и политическая формация? Все говорят: влияние Маркса. Одного ли Маркса? Не было ли глубокого и властного влияния кого-то до Маркса, внушившего то, что ни Маркс, ни Энгельс внушить ему не могли? Раз такой вопрос встал, память естественно напомнила, как тигром налетел на меня Ленин в защиту Чернышевского, его ответ Воровскому, а потом запись Воровского, Но где находится эта запись? Трудно допустить, чтобы такой важный документ не был напечатан. Я искал его во всей доступной мне советской литературе и нигде не находил. Так как запись Воровского опровергает многие каноны казенных биографий Ленина, возможно, что ее печатание запрещено. Но если это предположение неверно, тогда следует заключить, что в бумагах Воровского она не найдена и ее следует считать погибшей***. В таком случае приобретают значение даже извлечения из нее, сделанные мною в 1919 г., хотя это только краткие «выжимки», не дающие достаточного отчета о рассказе Ленина со многими ссылками на разные статьи Чернышевского. Для истории «ленинизма» все же лучше это, чем ничего. Итак, вот что рассказал Ленин:

*неожиданное (лат.).

** В течение десятилетий советские издательства печатали и перепечатывали разный хлам, но «Литературно-критические статьи» Воровского, качества не первоклассного, но все же лучше хлама, собраны и изданы только в 1948 г. Лишь недавно проявленное внимание к литературному наследству и бумагам Воровского дает некоторую надежду, что может быть найдена и будет напечатана и его запись. (Примеч. авт.) См. также примеч. 32.

498

— Кажется, никогда потом в моей жизни, даже в тюрьме в Петербурге и в Сибири, я не читал столько, как в год после моей высылки в деревню из Казани*. Это было чтение запоем с раннего утра до позднего часа. Я читал университетские курсы, предполагая, что мне скоро разрешат вернуться в университет. Читал разную беллетристику, очень увлекался Некрасовым, причем мы с сестрой** состязались, кто скорее и больше выучит его стихов. Но больше всего я читал статьи, в свое время печатавшиеся в журналах «Современник», «Отечественные Записки», «Вестник Европы». В них было помещено самое интересное и лучшее, что печаталось по общественным и политическим вопросам в предыдущие десятилетия. Моим любимейшим автором был Чернышевский. Все напечатанное им в «Современнике» я прочитал до последней строки и не один раз. Благодаря Чернышевскому произошло мое первое знакомство с философским материализмом. Он же первый указал мне на роль Гегеля в развитии философской мысли и от него пришло понятие о диалектическом методе, после чего было уже много легче усвоить диалектику Маркса. От доски до доски были прочитаны великолепные очерки Чернышевского об эстетике, искусстве, литературе и выяснилась революционная фигура Белинского. Прочитаны были все статьи Чернышевского о крестьянском вопросе, его примечания к переводу политической экономии Милля, и, так как Чернышевский хлестал буржуазную экономическую науку, это оказалось хорошей подготовкой, чтобы позднее перейти к Марксу. С особенным интересом и пользой я читал замечательные по глубине мысли обзоры иностранной жизни, писавшиеся Чернышевским. Я читал Чернышевского «с карандашиком» в руках, делая из прочитанного большие выписки и конспекты. Тетради, в которые все это заносилось, у меня потом долго хранились. Энциклопедичность знаний Чернышевского, яркость его революционных взглядов, беспощадный полемический талант — меня покорили. Узнав его адрес, я даже написал ему письмо и весьма огорчился, не получив ответа. Для меня была большой печалью пришедшая через год весть о его смерти***. Чернышевский, придавленный цензурой, не мог писать свободно. О многих взглядах его нужно было догадываться, но если подолгу, как я это делал, вчитываться в его статьи, приобретается безошибочный ключ к полной расшифровке его политических взглядов, даже выраженных иносказательно, в полунамеках****.

* Ленин был выслан в Кокушкино, 40 верст от Казани, имение его матери и тетки. «Ссылка» продолжалась от начала декабря 1887 года по ноябрь 1888 г. «Что делать?» он прочитал в Кокушкине летом 1887 года. (Примеч. авт.)

** Сестра — Анна Ильинична, высланная в мае 1887 г. из Петербурга после казни Александра Ульянова. Некоторое время только она и Ленин жили в Кокушкине. Потом туда переехала вся семья Ульяновых. Ленин со всеми удобствами жил в семейной обстановке. Трудно это называть «ссылкой». (Примеч. авт.)

*** Чернышевский умер а 1889 г. в Саратове. (Примеч. авт.) **** «Расшифровке» политических взглядов Чернышевского могла помочь и сестра Анна. Она была старше Ленина на 6 лет, вращалась в Петербурге в среде оппозиционно настроенного студенчества и до 1889 г. разделяла народнические воззрения. (Примеч. авт.)

499

Существуют музыканты, о которых говорят, что у них абсолютный слух, существуют другие люди, о которых можно сказать, что они обладают абсолютным революционным чутьем. Таким был Маркс, таким же и Чернышевский. По сей день нельзя указать ни одного русского революционера, который с такой основательностью, проницательностью и силою, как Чернышевский, понимал и судил трусливую, подлую и предательскую природу всякого либерализма. В бывших у меня в руках журналах, возможно, находились статьи и о марксизме, например, статьи Михайловского и Жуковского. Не могу сейчас твердо сказать — читал ли я их или нет*. Одно только несомненно — до знакомства с первым томом «Капитала» Маркса и книгой Плеханова {«Наши разногласия») они не привлекли к себе моего внимания, хотя, благодаря статьям Чернышевского, я стал интересоваться экономическими вопросами, в особенности тем, как живет русская деревня. На это наталкивали очерки В. В. (Воронцова), Глеба Успенского, Энгельгардта, Скалдина. До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова главное, подавляющее, влияние имел на меня только Чернышевский и началось оно с «Что делать?». Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления. Пред этой заслугой меркнут все его ошибки, к тому же виноват в них не столько он, сколько неразвитость общественных отношений его времени.

Говоря о влиянии на меня Чернышевского как главном, не могу не упомянуть о влиянии дополнительном, испытанном в то время от Добролюбова — друга и спутника Чернышевского. За чтение его статей в том же «Современнике» я тоже взялся серьезно. Две его статьи, одна о романе Гончарова — «Обломов», другая о романе Тургенева — .«Накануне», ударили, как молния. Я, конечно, и до этого читал «Накануне», но вещь была прочитана рано, я отнесся к ней по-ребячески. Добролюбов выбил из меня такой подход. Это произведение, как и «Обломова», я вновь перечитал, можно сказать, с подстрочными замечаниями Добролюбова.

* В записи Воровского было указано, о каких статьях говорил Ленин. В моих «извлечениях» этого, как и многого другого, нет. Ленин, вероятно, имел в виду статью Ю. Жуковского «К. Маркс и его книга о капитале», помещенную в "Вестнике Европы" в 1877 г., и статью в том же году в «Отечественных Записках» Михайловского: «Карл Маркс пред судом Ю. Жуковского». Возможно, что речь шла о другой статье Михайловского в «Отечественных Записках» в 1872 г. — о русском переводе I тома «Капитала». В то время они могли остаться ему неизвестными по той причине, что, в отличие от «Современника», — «Вестник Европы» и «Отечественные Записки» в книжном шкафу в Кокушкине были представлены не полными годовыми комплектами, а лишь разрозненными книгами. Указание на это сделано Воровскому Анной Ильиничной. (Примеч. авт.)

500

Из разбора «Обломова» он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа «Накануне» настоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается, Вот как нужно писать! Когда организовывалась «Заря», я всегда говорил Староверу (Потресову) и Засулич: «Нам нужны литературные обзоры именно такого рода. Куда там! Добролюбова, которого Энгельс называл социалистическим Лессингом, у нас не было»*.

* * *

Переданный рассказ бросает несомненно новый свет на лицо Ленина, историю его формирования и дальнейшего бытия. Последуем за его указаниями. Когда поздней осенью 1888 г. Вл. Ульянов, возвращаясь из своей так называемой «ссылки», снова появился в Казани, Веретенников — двоюродный брат и ровесник мог заметить, что «Володя» уже не тот юноша, с которым в Кокушкине он любил играть на биллиарде и купаться в речке Ушне. За лето 1887 и 1888 гг. он стал «взрослым» серьезным человеком, как будто лет на пять, по крайней мере, старше меня». Его знания были уже обширны. Во многих отношениях это был вполне сложившийся человек. «Запойное» чтение глубоко «перепахало» Ульянова. Но читал он в это время не Маркса, а Чернышевского. Теоретически и психологически он стал революционером до знакомства с Марксом. Существующий на этот счет партийный канон следует считать ложным. Не поддаваясь упорно поддерживаемому заблуждению, никак нельзя сказать, что это марксизм вылепил и создал Ленина; как это будет показано в дальнейшем, к моменту встречи с марксизмом Ленин, под влиянием Чернышевского, оказался уже крепко вооруженным некоторыми революционными идеями, составившими специфические черты его политической физиономии, именно как Ленина.

С чего началось «перепахивание»? Отбрасывая легенды, есть полное основание утверждать, что в гимназии Ленин был весьма равнодушен к общественным вопросам. что, в то время как 6рат Александр «усердно сидел за Марксом и другой политико-экономической литературой», Ленин, живший с ним в одной комнате, ею совсем не интересовался. «Лежит, бывало, на своей койке и читает Тургенева». К общественным вопросам он был приведен толчком от «Что делать?» и только после казни брата. «Тогда я взялся за настоящее чтение «Что делать?» и просидел за ним не несколько дней, а недель». Чернышевский ему внушил, что всякий «действительно порядочный человек» должен целиком отдаться общественным вопросам и быть революционером.

* Интересна оценка Марксом Добролюбова или «Еhгhieb», как о нем говорил Маркс, переводя его фамилию на немецкий язык. В письме от 9 ноября 1871 года Даниельсону он писал: «Как писателя я ставлю его наравне с Лессингом и Дидро». (Примеч. авт.)

501

«Без приобретения привычки к участию в гражданских делах, без приобретения чувства гражданина (Чернышевский хотел сказать — чувства революционера) ребенок мужеского пола, вырастая, делается существом мужеского пола средних, а потом пожилых лет, но не становится мужчиной благородного характера. Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об общественных делах». Без пламенного участия в таких делах жизни есть «злоязычная пошлость или беспутная пошлость, в том и другом случае бессмысленная пошлость». Вот первый заряд, полученный от Чернышевского. С ним в нераздельной связи стоит и второй.

В картинах «Что делать?», в снах Веры Павловны, Вл. Ульянова, впервые познакомился с идеей социализма, с «новой эпохой всемирной истории», ведущей, как писал Чернышевский в своих статьях, к «союзному производству и потреблению», «переходу земли в общинное владение, а фабричных и заводских предприятий в общинное владение всех работников на этой фабрике, на этом заводе». Такие революционные преобразования приведут к строю, в котором не будет «нужды и горя», а только «вольный труд, довольство, добро и наслаждения».

Каменев, в бытность редактором первых изданий сочинений Ленина, правильно заметил, что ни в одном из его произведений нет описания строя, за который он боролся. Кроме взывающего к чувству туманного представления о социалистическом строе, полученного из «Что делать?», — Ленин (подобно всем другим!) ничего иного не имел, не желал иметь, да и не мог иметь. Несколько строк из «Критики Готской Программы» Маркса большого дополнения сюда не вносили. Ленин относился к этому строю, как верующие к «царству небесному», с тем отличием от прохладно верующих, что за неверие в его веру мог сажать в тюрьмы и расстреливать. Обращаясь за помощью к брошюре Маркса о Парижской Коммуне (280) , Ленин пред октябрем 1917 г. впервые сделал попытку для себя самого конкретизировать, в чем же заключаются основные черты социализма. Оказалось, что диктатура пролетариата (под сим он разумел диктатуру его партии) должна привести к строю, где не будет ни армии, ни полиции, никто не будет получать выше средней платы рабочих и все население поголовно будет управлять государством и обобществленными средствами производства. Через короткое время все это было отставлено, и с 1920 года Ленин говорил уже с явным раздражением о прежних картинах коммунистического и социалистического строя: «...мы имели книги, где все было расписано в самом лучшем виде, и эти книги, в большинстве случаев, являлись самой отвратительной (sic!) лицемерной (?!) ложью, которая лживо рисовала нам капиталистическое общество». «Теперь в наших... статьях нет простого повторения того, что говорилось раньше о коммунизме»*. «Старые формы социализма, — добавлял он, — убиты навсегда». За год до смерти Ленин снова вернулся к вопросу, что же такое социализм, и формула, на этот счет им данная, совершенно в духе Чернышевского: это строй цивилизованных кооператоров при общем владении средствами производства.

* Ленин В. И, Полн. собр. соч. Т. 41. С. 302.

502

Было бы лишним ломиться в открытую дверь и доказывать, что с начала 90-х годов Маркс, сев на трон в центре мировоззрения Ленина, стал для него пророком, оракулом, премудрым советником, блюстителем вечной истины. «Хулу на Маркса, — писал он в начале 1917 года Инессе Арманд, — не могу выносить спокойно» . Он не мог выносить спокойно и хулу на Чернышевского. Последний для него не есть автор, как все прочие авторы. Он — это Иоанн Креститель, его «покоривший» первоучитель. Чернышевский - первая идейная любовь Ленина. А первая любовь, говорят, самая сильная. Несмотря на свое многописание, Ленин не дал ни одного очерка, ни одной статьи, специально посвященной Чернышевскому. Не потому ли, что боялся, говоря о своей первой любви, впасть в чрезмерную сентиментальность, или, с точки зрения марксизма, в ересь? Но, разумеется, он не мог о нем и молчать, и к ссылкам и цитатам из Чернышевского прибегал в трудные моменты политической борьбы. Обильные почтительные, хвалительные, любовные замечания по его адресу разбросаны по всем томам сочинений Ленина. Ни о ком другом, не исключая и Маркса, он не говорил с таким количеством superlatifs*. Он называл его «великим социалистом домарксова периода», «великим русским писателем», «великим предшественником русской социал-демократии», «демократом эпохи нераздельности демократизма и социализма», «великим русским гегельянцем», лучшим представителем «великорусской культуры», «замечательно глубоким критиком капиталистического строя», писателем, «провидения» которого относительно реформы 1861 г. «были гениальны». От его статей, писал Ленин, «веет духом классовой борьбы», и его «могучая проповедь умела даже подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров». Преклонение пред Чернышевским шло у Ленина столь далеко, что даже его тряский, тяжелый, как булыжники мостовой, язык (ужасен перевод Милля) он считал «великим и могучим» и ставил в один ряд с языком Льва Толстого и Тургенева! Он никогда не забывал Чернышевского, и Крупская заметила, что «каждый раз, когда он говорил о нем, его речь вспыхивала страстностью». В ссылке в Сибири этот, казалось бы, чуждый сентиментальности человек хранил как реликвию два портрета Чернышевского. Портрет последнего был у него в эмиграции, в Женеве, Париже, а в Кремле, рядом с сочинениями Маркса, Энгельса и Плеханова, он держал «полное собрание сочинений Чернышевского, которое в свободные промежутки времени читал вновь и вновь»**. Жаль, что Крупская не догадалась сообщить, какие же произведения Чернышевского он читал «вновь и вновь».

* — преувеличения (лат.).

** Здесь и далее выделенные слова подчеркнуты Н. В.

503

Нужно думать, что в конце своей жизни Ленину, диктатору «всея России», более чем когда-либо было ясно, чем он обязан Чернышевскому в пути от Кокушкина к Кремлю...

В ответе Ленина Воровскому указывается, что впервые с философским материализмом и диалектикой он познакомился из сочинений Чернышевского. Две эти вещи — столь важные атрибуты мировоззрения Ленина, что за них одних он должен был чувствовать вечную благодарность к просветившему его первоучителю. Но из каких сочинений Чернышевского, в каком виде, еще до знакомства с Энгельсом и Плехановым, Ленин получил представление о философском материализме как таковом — неясно, о том лишь можно догадываться. Иначе обстоит с диалектикой, считавшейся у русского марксизма, начиная с Плеханова, волшебным, высшим приемом анализа и познания (лампа Аладина — «Сезам, отворись!»), доступным лишь избранным ортодоксальным марксистам. Не нужно гадать, в каком сочинении познакомился Ленин с диалектикой. Для этого достаточно перелистать «Очерки гоголевского периода русской литературы» и найти страничку, где Чернышевский с семинарским глубокомыслием рассказывает, что «знаменитый диалектический метод» «был выставлен Гегелем как предохранительное средство против поползновений уклониться от истины в угождение личным желаниям и предрассудкам». Пользуясь этим методом, исследователь «должен искать, нет ли в предмете, о котором он мыслит, качеств и сил, противоположных тому, что представляется этим предметом на первый взгляд». Исследователь не должен забывать, что «все зависит от обстоятельств, от условий места и времени», что «отвлеченной истины нет, истина всегда конкретна» и «определительное суждение можно произносить только об определенном факте, рассмотрев все обстоятельства, от которых он зависит». До 1914 года, когда, познакомившись с перепиской Маркса и Энгельса о диалектике, Ленин о ней написал статью для Энциклопедического словаря Граната (284) и начал уже мудрить о «развитии по спирали, а не по прямой линии», и 1915 г., когда, читая «Логику» Гегеля, Ленин признавался, что все сие «сугубо темно», «ничего не поймешь» (см. его «Философский дневник») (285) , его представление о диалектике ни на йоту не уклонялось от определений, внушаемых ему Чернышевским. Он неоднократно повторял, что диалектика требует смотреть на явления «относительно, конкретно, всесторонне», что — «основное правило диалектики: абстрактной истины нет, истина всегда конкретна» и «эту великую гегелевскую диалектику не следует смешивать с пошлой житейской мудростью». Кроме пересказа издавна въевшихся в него формул Чернышевского, мы ничего тут не найдем.

504

Насколько послушно следовал Ленин за указаниями своего первоучителя, свидетельствует следующий факт. «Великолепные», по мнению Ленина, очерки об эстетике Чернышевского* (Тургенев называл их «тупостью и слепотой»), высоко оцененные в 1946 г. Ждановым (288), удушителем русского искусства, были напечатаны в 1854 г. и, во втором издании, в 1865, без имени автора, находившегося тогда в Сибири. В 1888 г. Чернышевский, живший уже в Саратове, намеревался выпустить свои очерки в третьем издании и написал к ним предисловие. Оно было запрещено цензурой, увидело свет лишь чрез семнадцать лет после смерти Чернышевского в вышедшем в 1906 году десятитомном издании его сочинений. В предисловии есть 13 строк о «большинстве натуралистов», которые болтают «метафизический вздор», повторяют «теорию Канта о субъективности нашего знания, толкуют со слов Канта, что формы нашего чувственного восприятия не имеют сходства с формами действительного существования предметов, что поэтому предметы действительно существующие и действительные качества их непознаваемы для нас, и если бы были познаваемы, то не могли бы быть предметом нашего мышления, влагающего весь материал знаний в формы совершенно различные от формы действительного существования».

Мы приводим это упростительное изложение взглядов Канта, чтобы показать, что оно не отходит от уровня гимназических сочинений по философии. Но это Чернышевский dixit**, и Ленин, ознакомившись с этими 13 строками в только что вышедшем издании сочинений Чернышевского, за них ухватывается. Подготовляя свою философскую книгу (289), он в марте 1909 г. писал сестре Анне: «Я считаю крайне важным противопоставить махистам Чернышевского»***. В своеобразной обработке он и прибавляет цитированные строки в качестве приложения к своей книге, сопровождая их ругательствами по адресу «махистов», т. е. лиц, разделяющих взгляды венского ученого Маха. Свидетельство Чернышевского ему кажется пушкой, пульверизирующей без остатка махистов. Философский авторитет первоучителя, в его глазах, высок, как Гималаи. Он титулует его «великим русским гегельянцем и материалистом», единственным действительно великим русским писателем, «который сумел с 50-х годов вплоть до 88-го года остаться на уровне цельного философского материализма и отбросить жалкий вздор неокантианцев, позитивистов, махистов и прочих путаников»****. Ленина не смущало, что его Иоанн Креститель не мог отбросить «жалкий вздор» махистов, хотя бы потому, что главные сочинения Маха появились после смерти Чернышевского. Он прославляет «великого гегельянца» с таким усердием, что, отмечая у него погрешность только в терминологии, ставит его как философа «на одном уровне» с Ф. Энгельсом.

* «Эстетическое отношение искусства к действительности» ²⁸⁷. (Примеч. авт.]

** — говорит (лат.).

*** Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 55. С. 284. Подчеркнуто Н. В.

**** См.: Там же. Т. 18. С. 381 и 384.

505

А большей похвалы в этой области от Ленина и ждать нельзя. Плеханова он никогда так не величал. К его философским работам Ленин с 1909 года стал относиться довольно презрительно. «Плеханов, — писал он, — избитую пошлость покрывает иезуитской ссылкой на диалектику». Чрезмерные панегирики в честь Чернышевского были бы абсолютно непонятны, если бы мы теперь не знали, что Ленин был привязан к нему узами особого свойства. «Я до сих пор влюблен в Маркса», — говорил Ленин все той же Инессе Арманд. До конца дней своих он был «влюблен» и в Чернышевского.

Если не знать о сильнейшей идейной привязанности Ленина к Чернышевскому, будет непонятна его реплика, брошенная Гусеву: неужели нельзя догадаться, почему моей книге я дал заглавие романа Чернышевского? В самом деле: почему? В идейном строе Чернышевского существовала — это часто бывает у людей — большая двойственность. С одной стороны, он сухой рационалист-детерминист, и в этом порядке идей личности отводил роль маленького служителя «непреложной исторической необходимости». «Мировые события не зависят ни от какой личности; они совершаются по закону столь же непреложному, как закон тяготения». С другой стороны, что более отвечало его натуре, самоуверенному характеру высочайшей самооценке, в воззрения Чернышевского врывался буйный социалистический субъективизм, и тогда личность — сильная личность! — объявлялась властным творцом истории. Важнейший фактор в мировых событиях — «это появление сильных личностей, которые дают характер направлению событий, ускоряют или замедляют их ход, сообщают своей преобладающей силой правильность хаотическому волнению сил, приводящих в движение массы». Общества «не могут шага ступить без поддержки какой-нибудь сильной личности». Недаром нужны «авторитеты и оракулы», указывающие путь к какой-нибудь «возвышенной цели». «Пройдут еще целые века, пока люди найдут, что могут обходиться без руководства вождей, оракулов, стойких, активных, сильных личностей». Этот взгляд насквозь пронизывает «Что делать?» Чернышевского. Он задался целью окружить апофеозом революционное, творящее историю, активное меньшинство. Роман писался в камере Петропавловской крепости, прежде чем попасть в «Современник», проходил через руки крепостной администрации, следственной комиссии, подвергался потом обычной цензуре. Более чем когда-либо Чернышевский принуждался быть осторожным, выражаться намеками и, конечно, называть своих героев не революционерами, а иносказательно — «новыми людьми», «новым типом». Даже при чрезмерной осторожности и недомолвках Чернышевскому, насколько позволял тусклый язык, удалось создать нечто вроде акафиста со звоном в честь революционеров. Царская цензура этого не поняла, а когда поняла, роман был уже напечатан. Характеризуя революционеров, «новых людей», Чернышевский писал: «Каждый из них человек отважный, неколеблющийся; не отступающий, умеющий взяться за дело так, что оно не выскользнет из рук».

506

Революционеры не «общая натура людей», а особый тип. Они глубоко отличаются от окружающей их среды. «Они все на один лад» и у них «всё на один лад». «Всё они представляют как-то по-своему: и нравственность, и комфорт, и чувственность, и добро». «Кто ниже их — тот низок». Среди нового типа есть особо сильные личности, и «легкий абрис одной из них» Чернышевский дает в лице Рахметова. «Он поважнее всех нас здесь, взятых вместе», это «высшая натура, за которой не угнаться мне и вам». Это особая «порода», для которой революция (Чернышевский пишет: «общее дело») есть «необходимость, наполняющая жизнь». Значение этих «высших» и «кипучих» натур громадно. Это они ведут к «возвышенной цели».

«Ими расцветает жизнь всех, без них она заглохла бы, прокисла. Мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохлись бы. Они как теин в чае, букет в благородном вине, от них ее (жизни) аромат, это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земной». «Родился этот тип и быстро распложается. Через несколько лет, очень немного лет, к ним будут взывать: спасите нас и что они будут говорить — будет исполняться всеми».

Это не собрано на какой-то одной странице, а, прячась от цензуры, раскинуто среди 450 страниц романа. Только тщательно собирая как бы вскользь брошенные замечания, можно понять, куда клонит и что проповедует Чернышевский. Ленин, пишет Крупская, очень любил это произведение: «Я была удивлена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, которые есть в этом романе, он отметил». Слова Крупской, характеризующие отношение Ленина к «Что делать?», до невозможности бесцветны и вялы. Многое не понимавшая в своем муже, несмотря на почти 30 лет знакомства и совместной жизни, она видела маленький огонек, «штрихи» любопытства там, где бушевало пламя. «Роман Чернышевского меня всего глубоко перепахал. Я просидел над ним не несколько дней, а недель. Тогда я понял его глубину. Эта вещь, которая дает заряд на всю жизнь». Заряд и остался. «Что делать?» Ленина — как бы продолжение «Что делать?» Чернышевского*. С внешней стороны между ними ничего общего. У одного — серо-романизированный трактат, у другого —- страстный призыв, революционное поучение. А суть у них одна и та же. Одна и та же забота. Книга Ленина в ее скрытой субстанции насыщена мотивами Чернышевского. Ленин переносит из 60-х годов 19-го столетия в обстановку начала 20-го столетия тезис Чернышевского о «двигателе двигателей», о миссии новых людей, не дающих жизни заглохнуть, умеющих взяться за революционное дело, упорно добивающихся, чтобы их слово «исполнялось всеми».

* Книга Ленина напечатана В Штутгарте в типографии члена Рейхстага; социал-демократа Диц. В молодости он жил в Петербурге и, работая в типографии «Современника», участвовал в наборе «Что делать?» Чернышевского. «Типографская смычка» двух «Что делать?»! (Примеч. авт.)

507

Героев Чернышевского — Рахметова, Кирсанова, Лопухова, Веру Павловну — Ленин облекает в костюм «профессиональных революционеров», единственным занятием которых является «делать революцию». Для этого они должны быть воспитаны в духе наиболее разрушительных идей ортодоксального марксизма. Они должны не с вялостью маленького «кустаря», а со страстью и в широчайшем, «индустриальном», масштабе вести «всенародное обличение», чего всегда и жаждала душа Чернышевского и всей редакции «Современника». «Новые люди», революционеры — по мысли Ленина, идущего за Чернышевским — должны быть вездесущими. Им надлежит идти «во все классы общества в качестве теоретиков, пропагандистов, агитаторов, организаторов». В нужную минуту они должны «продиктовать» (заметьте — «продиктовать»!). положительную программу действий и волнующимся студентам, и недовольным земцам, и возмущенным сектантам, и обиженным народным учителям, и проч., и проч.»*.

Они как дух, витающий над бесформенной массой. Они должны быть готовы на все, в том числе «на назначение и проведение всенародного вооруженного восстания». Ленин вполне согласен с Чернышевским, что без «Рахметовых» шага ступить нельзя. «...Без «десятка» талантливых (а таланты не рождаются сотнями)... профессионально подготовленных... вождей невозможна в современной обществе стойкая борьба...» «Разве вы не знаете, какие чудеса способна совершить в революционном деле энергия не только кружка, но даже отдельной личности?»**. Вера Ленина во всесилье энергично действующего кружка, организация профессиональных революционеров, такова, что он убежденно восклицает: «Дайте нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию!»*** Это — героическая концепция истории. В гармонии с нею решается и вопрос об отношениях революционной партии к рабочему классу.

Во всем мире, писал Ленин, рабочие желают объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами, добиваться от правительства издания тех или иных законов. Подобного рода социально-политическую деятельность он называет тред-юнионизмом и смотрит на нее с великой подозрительностью. Тред-юнионизм изменяет, постепенно трансформирует капиталистический строй вместо того, чтобы этот строй разрушить, разметать, дотла снести, как этого требует и тому учит социалистическая идеология. Но социалистическое сознание и социалистическую идеологию собственными силами рабочее движение создать не может, не способно. Они привносятся в него «извне», из революционной лаборатории «цвета лучших людей», «соли земной». Собственными силами рабочий класс в его «стихийном движении может выработать лишь низкокачественное тред-юнионистическое сознание».

* Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 6. С.86

** Там же. С. 121-122.

*** Там же. С. 127.

508

Тред-юнионизм «есть буржуазная политика рабочего класса», неизбежно ведущая к «идейному порабощению рабочих буржуазией», «превращению рабочего движения в оружие буржуазной демократии». Если допустить, что это так (этому противоречит появление Бевинов и Беванов, например, из английского тред-юнионизма!) (292 ), тогда, чтобы «вытолкнуть» рабочих из капиталистического строя, к которому они «стихийно» приспособляются, от авангарда гегемонов, от тех, кто считает себя «двигателем двигателей», требуются гигантские усилия. Ленин это подтверждает. Он так и пишет: нужна отчаянная борьба со стихийностью. Нужно совлечь рабочее движение со стихийного стремления тред-юнионизма под крылышко буржуазии*. Отношение между совлекаемой массой и ее совлекающими героями, профессиональными революционерами, приобретает здесь вид, отличающийся от доктрины Маркса. Уже нельзя говорить, что рабочему классу не даст освобождения «ни Бог, ни царь, ни герой» и что это дело его собственных рук. Итог «совлечения» в перспективе «Что делать?» Ленина зависит только от отчаянной борьбы авангарда, некоей, по французскому выражению, minorite agissante**, всеми способами добивающейся, чтобы слово ее «исполнялось всеми». «Масса, — писал Чернышевский, — материал для производства дипломатических и политических опытов. Кто взял над нею власть и говорит ей, что она должна делать, то она и делает. Такого взгляда держатся практические государственные люди. Нельзя не признаться, что этот взгляд очень близок к истине». Но чтобы миллионы и миллионы людей, составляющих рабочий класс, «совлекать» с пути, по которому он стихийно, неудержимо стремится, организация, занимающаяся совлечением, должна, очевидно, обладать особой силой, иметь особое строение, состоять из людей «особой натуры», практиковать особые методы пропаганды, агитации, воздействия на массы. Это не партия как все другие партии, во всяком случае не похожая, например, на немецкую социал-демократическую партию. Это, пояснял Ленин, должна быть «могучая, строго тайная организация, концентрирующая в своих руках все нити деятельности, организация по необходимости централистическая», не выборная, а основанная на «отборе» нужных ей лиц (кто же «отбирает»? Центр в центре — вождь?). Позднее Ленин к этому добавит: организация должна быть построена «на основе железного централизма» и «внутри своих рядов создать железный военный порядок». В ней должна «господствовать железная дисциплина, граничащая с дисциплиной военной», ее центр должен быть «властным авторитетным органом с широкими полномочиями»...

*См.: Ленин В. И. Полн. собр. Соч. Т. 6. С. 40.

** — деятельное меньшинство (фр.).

509

Можно избавить себя от продолжения. Историческая картина лично нам представляется довольно ясной. В начале, в 1864 г., в качестве отправного пункта для развития некоего комплекса революционных идей, — «Что делать?» Чернышевского, написанное в камере Петропавловской крепости. У этого отправного пункта есть, конечно, своя предыстория, мы ее не коснемся, иначе пришлось бы говорить о печати, наложенной на психику Чернышевского пребыванием в духовной семинарии, с другой стороны, отмечать влияние на него Фурье, Р. Оуэна, Робеспьера, Бабефа, Бланки и др. От «Что делать?» направился «заряд» и в 1887—88 гг. в Кокушкине зажег Ленина. Вдохновляясь им и марксизмом (как видим — весьма перегнутым!), Ленин в 1902 году создал свое «Что делать?». На «перегибы» этого произведения тогда же обратили внимание некоторые товарищи Ленина (среди них будущий меньшевик А. Н. Потресов), но истинный дух произведения обнаружен ими лишь много лет позднее. В преобладающей части партии ленинское «Что делать?» было встречено восторженно. «В истории предреволюционной эпохи, — по словам Каменева, — нельзя назвать ни одного произведения, влияние которого мало-мальски приближалось к влиянию этой книги на процесс формирования политических сил в России». Идеями «Что делать?» Ленина вдохновлялся созданный им Центральный Комитет партии большевиков, и те же идеи стали главенствующими в созданном Лениным в 1919 году Коминтерне. Если бы между двумя «Что делать?» требовалось указать промежуточные звенья развития все того же революционного императива, надлежало бы вспомнить «Набат» Ткачева (Ленин упоминает о нем в «Что делать?») и идеи левого якобинско-террористического крыла Исполнительного Комитета «Народной Воли», на «обаятельность» которых и их влияние на него в молодости указывает Ленин все в том же «Что делать?». А если от Коминтерна Ленина, следуя за «диалектикой» перерождения идей, тронутых гнилью и отмеченных червоточиной, идти дальше — дорога приведет к Кремлю Сталина и его Коминформу .

Многое, что вошло в Ленина от Чернышевского, оседало в виде измененном, переработанном, облицованном марксизмом. Однако есть вещи, от его первоучителя к нему перекочевавшие почти без поправок, ставшие такою же неотъемлемой принадлежностью Ленина, как косящие глаза, татарский облик. В числе этих приобретений на первом плане — глубочайшая, неистовая ненависть к либерализму в самом широком смысле этого понятия. Известно, что Чернышевский следил за либералами от «Кадикса до Кенигсберга, от Калабрии до Нордкапа», можно прибавить «от Санкт-Петербурга до Владивостока», — как жандарм за ворами и злоумышленниками. Боязнь слишком обнаружить революционность своей позиции заставляла его писать о либералах если не с меньшим презрением, то с меньшей, чем он хотел, жестокостью, и все-таки никакие прикрытия и заслоны от цензуры не могут скрыть его ненависть и абсолютную нетерпимость к либерализму. Те, «кому нужен энтузиазм, кто жаждет деятельности и блага», должны

510

«возненавидеть либерализм». Таково его убеждение, аксиома, заповедь. «Либерализм —. превздорное слово, которое порождает столько путаницы в головах, столько глупостей в политической жизни, приносит столько бед народу». Либерализм «у лучших его представителей — легкомысленное заблуждение относительно истинных потребностей нации», у других только «приманка, чтобы привлечь на свою удочку нацию, захватить власть и набить себе карманы». «События обнаружили пустоту и решительную бесполезность либерализма, хлопотавшего только об отвлеченных правах, а не о благе народа, самое понятие о котором ему оставалось чуждым». «Либерализм говорит о свободе, но понимает ее узким, чисто формальным образом. Не переставая быть либералом, невозможно выйти из узкого понятия о свободе». Либералы пекутся «о свободе печатного слова, о парламентском правлении», но народу «нужна не альпийская роза, а кусок хлеба». «Нужда и невежество отымают у народа всякую возможность понимать государственные дела и заниматься ими. Будет ли дорожить, может ли он пользоваться правом парламентских прений?» «Масса народа хочет коренных изменений в своем материальном положении, либерализм забывает об этой потребности». Либерализм «может казаться привлекательным только человеку, избавленному судьбою от материальной нужды». «В отчаянии либерал может становиться радикалом, но такое состояние духа в нем ненатурально, он постоянно будет искать повода избежать надобности в коренных переломах общественного устройства, повести дело путем маленьких исправлений».

Со времени, когда писались эти строки, прошло почти сто лет. Либерализм, с его качествами, по мнению одних, огромными, неизлечимыми недостатками, по убеждению других, продолжает, хотя измененный давлением времени, быть крупной идейной государственной, политической силою в Европе и Америке. Но Чернышевский еще в половине 19 века считал его мертвой, исторически превзойденной политической формацией, обреченной на исчезновение в самое близкое время. «Либерализм всюду обречен на бессилье», .«с каждым годом число либералов в Европе уменьшается». Несмотря на его знание исторической науки, взгляды Чернышевского временами базируются на чудовищном антиисторическом подходе к общественным вопросам. Он подменяет анализ обличением и беспощадным приговором. Перестав быть религиозным, Чернышевский, родившийся к тому же в левитской семье* , все-таки всю жизнь не мог стереть с себя черты, привитые пребыванием в духовной семинарии, где мечтал быть пастырем-проповедником, Со страниц «Современника», точно с амвона, он все время проповедует. Все время морализирует и наставляет на истинный путь. Некрасов, о нем сказал: «его послал Бог гнева и печали царям земли напомнить о Христе». Да, было время, когда Чернышевский носил в душе образ Христа и писал в своем дневнике: «Христос мил своею личностью, так вливает в душу мне мир, когда подумаешь о нем». От этого Христа он далеко ушел, заменив крест топором.

*Отец Чернышевского был православным протоиреем. – Прим. А.Б.

511

«Ничто, кроме топора, не поможет, — заявлял он Герцену. — Перемените тон и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит набат. К топору зовите Русь». На что Герцен ответил: «Мы никогда не добивались звания архиепископа пропаганды, ни барабанщика восстания». «Топор — ultima ratio* притесненных».

Произнося беспощадные приговоры, Чернышевский ни минуты не считался с основным правилом диалектики, за которую так распинался: «абсолютной истины нет, истина всегда конкретна», все зависит от обстоятельств места и времени. Он был убежден, что если бы ненавистный ему либерализм не прибегал к помощи реакционных сил, не сопротивлялся желаниям народных масс, были бы возможны всюду «коренные изменения в общественном быту» и строй, в котором нет «нужды и горя», а только «вольный труд, добро и наслаждения», Благоустраивающие человечество спекуляции — подобно всем социалистам-утопистам — Чернышевский вел без малейшего серьезного анализа культурной подготовки народных масс, при отсутствии ясного представления об экономическом состоянии обществ, их техники производительных сил, производительности общественного труда. Недаром у Маркса, несмотря на его величайшее уважение к Чернышевскому, при чтении произведений последнего, вырывались замечания (на полях книг): «Stupide!», «Вlunder!»**, — на что Чернышевский, конечно, не обратил бы никакого внимания. О присланной ему в Сибирь работе Маркса «К критике политической экономии» он презрительно заметил: это «революция на розовой воде». До каких антиисторических абсурдов, не считаясь с обстоятельствами времени и места, мог договариваться Чернышевский, показывают некоторые его примечания к переводу «Политической экономии» Милля. Благосостояние, писал он, могло быть достигнуто «в обществах не то что цивилизованных, а даже и во всех тех, которые успели выйти хотя бы из грубейшего дикарства». Подчеркивая и развивая эту мысль, он утверждал, что «не только в нынешней Англии или Германии, а даже в Англии IX века, в Германии X века, в нынешних Персии, Малой Азии труд по степени своей внутренней успешности уже мог содержать общество в благосостоянии». Чернышевский гордился, что превосходно знает А. Смита, Рикардо, Мальтуса, а их троих было бы достаточно, чтобы показать полную абсурдность представления о возможной успешности общественного труда в X веке. Почему же люди тогда, в этом X веке, не произвели «коренные изменения» и не установили благосостояние и социализм? Человеческая натура, отвечал Чернышевский, здесь не виновата, тут «виноват только недостаток расчета». Под этим он разумел «точный счет общественных сил и потребностей», нечто подобное тому, что ныне называется экономическим дирижизмом, планированием хозяйства.

*последний, решительный довод (лат.).

** Чушь! Ошибка! (нем.)

512

Все, что три десятка лет назад Чернышевский писал о либерализме, Вл. Ульянов в Кокушкине — место его духовного рождения! — впитывал как губка воду. «Проповедь» Чернышевского (Ленин так и писал: проповедь!) его покоряла. Восприятию антилиберализма способствовало и некоторого рода предрасположение. Вл. Ульянов не мог забыть (это было перед окончанием гимназии), что «ни одна либеральная каналья симбирская не отважилась высказать моей матери словечко сочувствия после казни брата. Чтобы не встречаться с нею, эти канальи перебегали на другую сторону улицы». Чернышевский как-то обмолвился, что «нужно остерегаться заражать других своею идеологической язвой». А именно такое заражение он передал Вл. Ульянову. Он «заразил его своею непримиримостью в отношении либералов» — правильно заметила Крупская. С бесспорными признаками сильнейшей антилиберальной инфекции мы встречаемся в первом же произведении Ленина «Что такое друзья народа и как они борются с социал-демократами?»*, вчерне набросанном в 1893 году в имении Алакаевка Самарской губернии, потом обработанном в Петербурге в 1894 году и выпущенном на мимеографе. Эти очерки (часть их не найдена) пышут жаром только что усвоенного марксизма. Вл. Ульянов, как молодой петух, задорно кукарекает марксистские формулы и хочет сказать, рассказать все, все, что знает. При внимательном чтении нетрудно заметить, что за спиною его марксизма стоят властные назидания и проповеди Чернышевского. Под влиянием последнего редкая страница «Что такое друзья народа...» не кричит о ненависти к либералам**. О них у Вл, Ульянова нет слов, кроме: либеральная грязь, либеральная дребедень, либеральное филистерство, либеральный кретинизм, либеральное штопание, либеральное крохоборство, либеральное пустоболтунство и т. д. «Приспешники буржуазии» — «пустая кишка, полная страха и надежды на начальство». Кого так поносит Ленин? Народников — эпигонов Чернышевского. За что он их так клеймит? За то, что выронили из рук революционное знамя Чернышевского, «стройную доктрину», «подымавшую крестьян на социалистическую революцию». Во времена Чернышевского была «вера в особый уклад, в общинный строй русской жизни, отсюда, вера в возможность крестьянской социалистической революции — вот что одушевляло и поднимало десятки и сотни людей на геройскую борьбу с правительством. Я спрашиваю — где теперь эта вера?» Ее утеряв, эпигоны Чернышевского превратились в глазах Ленина в мерзких либералов. Значит, они не друзья народа, а его враги. Остервенение, с которым молодой Ленин набрасывается на этих врагов народа, не знает удержа и предела.

* См. примеч. 220.

** Далее автор приводит отдельные выражения и цитаты из этой работы. См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 125—346.

513

О вожде легальных народников — редакторе журнала «Русское Богатство» — Н. К. Михайловском, личности благородной и безупречной, он писал: Михайловский все «извращает и перевирает», он «лает на Маркса из подворотни», он «сел в лужу и прекрасно чувствует себя в этой не особенно чистой позиции, сидит, охорашивается и брызжет кругом грязью». Какие бы разумные реформы, полезные для народа, ни предлагали народники и либералы — Вл. Ульянов все отвергает. Это — либеральное штопание, тогда как нужна революция, работа топором.

В 1891 году Ульянов восставал даже против кормления голодающих крестьян. Он видел в этом либеральную слащавую сентиментальность, скрывающую низменное желание, подкармливая голодного мужика, отвести его от революции. Мысль Ульянова все время бродит около идеи «финала», взрыва, экспроприации экспроприаторов, превращения хозяйства в «общинное» (термин Чернышевского) владение. Пусть капитализм давит, увечит, угнетает, разоряет, пролетаризирует народные массы. Не сметь какими-либо реформами задерживать этот процесс, мешать ходу колесницы Джаггернаута! Чем хуже, тем лучше, тем скорее взрыв и финал. Расходясь с действительным положением страны и с воззрением на этот счет Плеханова и Аксельрода — основоположников русского марксизма, Ленин считал, что Россия уже тогда, т. е. в начале 90-х годов, еще при царе Александре III представляла собою «окончательно сложившееся буржуазное общество». Буржуазия давит на правительство, «порождая, вынуждая, определяя буржуазный характер его политики». Русское государство «есть не что иное как орган господства этой буржуазии». Она превратила царское правительство в «своего лакея». При абсурдном убеждении в якобы полной социально-политической слитности самодержавного правительства и капиталистической буржуазии, свержение царизма, в представлении молодого Ленина, должно было подсознательно очень крепко ассоциироваться с мыслью об одновременном низвержении капитализма и буржуазии. «Свалив абсолютизм, русский рабочий пойдет прямой дорогой открытой политической борьбы к победоносной коммунистической революции». Совершенно ясно, что разжигаемый такой идеей Вл. Ульянов ненавидел «либеральное штопание» и либералов; это логично для человека, перепаханного Чернышевским. Когда Каменев находился еще на советском Олимпе и держал в своих руках такое важное дело, как редактирование сочинений Ленина, он, в предисловии к их I тому, назвал «Что такое друзья народа...» вещью «пророческой», «предвосхищающей позицию большевиков в грядущих десятилетиях». «Кто хочет понять корни революционной программы 1905 и 1917 гг., тот должен изучить данную работу». Ни запись Воровского, ни многое другое не были известны или не привлекли внимания Каменева, поэтому он так и не узнал, кем была вдохновлена «пророческая» работа молодого Ленина и где ее корни.

Нет надобности останавливаться на появившейся в 1895 г. следующей работе Ленина (подписана «Тулин») «Экономическое учение народничества в книге г. Струве» (297)

514

В литературном отношении неряшливая, бесформенная, полная необоснованных, странных мыслей, она набита таким же антилиберализмом, как и «Друзья народа...», и на эту ее сторону не могли не обратить внимания Плеханов и Аксельрод, с которыми, в качестве почтительного ученика, 25-летний Ленин приехал в Швейцарию знакомиться. Они поразились его неистовым, анархическим антилиберализмом, усматривая в нем нечто аи dе1а* их марксизма, какое-то особое идеологическое начало. Им и тогда, и потом осталось неясным, каким таинственным, могучим флюидам подчинялось политическое мышление Ленина. Они доказывали Ленину, что самодержавно-крепостническая Россия не есть «сложившееся буржуазное государство»: страна стоит не перед социалистической, а перед буржуазной революцией, либералы могут быть союзниками социал-демократии в общей борьбе против царизма и нельзя их рассматривать только как злейших врагов. После долгах разговоров Аксельроду, наконец, удалось убедить Ленина отказаться от утрированных взглядов, и Ленин вернулся в Петербург с измененной, исправленной системой социально-политических взглядов, из коей было изгнано (временно!) убеждение насчет возможности уничтожения капитализма одновременно с низвержением царизма.

Новая для Ленина концепция жила с ним в тюрьме, потом в ссылке, и насколько тогда Ленин ушел от взглядов прежнего времени, видно из составленного им в 1896 г. наброска программы партии. Он уже не предает проклятию либералов, а желает поддерживать их борьбу и протесты. Социал-демократия должна и «будет поддерживать все слои и разряды (?) буржуазии, всех и всяческих представителей буржуазии, выступающих против чиновничьего управления и неограниченного правительства» (298) . Те же мысли и в брошюре «Задачи русских социал-демократов» (299) , где, кроме того, если не лишенная интереса рекомендация буржуазным партиям «без ложного стыда» развивать «классовое самосознание тех общественных групп и классов, для которых социализм вовсе не нужен, но которые чем дальше, тем сильнее чувствуют гнет абсолютизма и необходимость политической свободы»**. В то время у него нет как будто и следа мыслей, развитых через несколько лет на страницах «Что делать?», где доказывалось, что в стачечной борьбе с фабрикантами и борьбе за необходимые им законы рабочие не приобретают никаких элементов социалистического сознания, привносимого лишь «извне» особой социалистической бациллой, «двигателями двигателей». В заметках 1896 г. и брошюре «О стачках» в 1899 г. , сильно перегибая палку, он утверждает как раз обратное: «Всякая стачка наводит рабочих с громадной силою на мысль о социализме». «Рабочие приобретают классовое самосознание, постоянно черпая его из той самой борьбы, которую они начинают вести с фабрикантами».

* — по ту сторону, за пределами (лат).

** Ленин Б. И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 463.

515

И в тюрьме, и в ссылке, как о том свидетельствуют его книги «Развитие капитализма в России» и сборник «Экономические этюды», Ленин, отбрасывая свой прежний грубый антикапитализм, был очень недалек от апологетики великого прогрессивного значения развивающегося капитализма. Для расширения нужного капитализму внутреннего рынка он был готов, вслед за Струве и Туган-Барановским, защищать высокие цены на сельскохозяйственные продукты, хотя знал, что такая мера, выгодная крупным помещикам и «кулакам», очень невыгодна рабочим. В ссылке его антилиберализм настолько исчезает, что в крайне любопытной статье «От какого наследства мы отказываемся» (1897 г.) Ленин, отвергнув идейное наследство народников, ведет родословную русского марксизма от некоего либерал-консерватора Скалдина. Из ответа Ленина Воровскому мы теперь знаем, что статьи Скалдина «В захолустьи и в столице», печатавшиеся в 1867—1868 гг, в «Отечественных Записках» (они вышли затем в виде книги), Ленин читал еще в Кокушкине в 1888 г. Энгельс в брошюре «Soziales аus Russ-land»*, появившейся в 1875 г., с дополнением переизданной в 1894 г. и в следующем году напечатанной на русском языке в переводе В. И. Засулич, говоря об освобождении крестьян в России, в числе заслуживающих внимания работ по этому вопросу назвал книгу Скалдина. Узнав за границей о таком отзыве, Ленин, с священным вниманием прислушивавшийся ко всем замечаниям Маркса и Энгельса, снова ухватывается за чтение Скалдина. Книга Скалдина находится в его руках, когда он сидит в тюрьме (он попал в нее вскоре после приезда из-за границы), она едет с ним в ссылку в Сибирь, и когда Ленин пишет там «От какого наследства мы отказываемся» — цитаты из нее составляют фон статьи.

Ленин знал, что «Скалдин — буржуа», но, почтительно относя его к разряду «наших просветителей», стал видеть в нем в некоем роде предтечу марксизма. Он хвалит Скалдина за ясный взгляд на существующие пережитки крепостного права, за его критику сословного строя, общины, круговой поруки крестьян, за его веру, что «отмена крепостного права принесет с собой общее благосостояние». Скалдин, по его мнению, принадлежит к людям, которые в 60-х годах защищали «всестороннюю европеизацию России», «европейские формы жизни», «европейские идеалы», «западноевропейскую культуру». Он резко противопоставляет Скалдина народникам. «Те всегда вели войну против людей, стремившихся к европеизации России», выдумывали какие-то «самобытные» пути ее развития, отрицали прогрессивность западноевропейского капитализма, настаивали, что с этого пути «нужно свернуть», взять другой, вне капитализма. Вывод из статьи Ленина таков: народническое мировоззрение, хотя оно воодушевляло десятки лет радикальную и революционную интеллигенцию, нужно отвергнуть, а наследство Скалдиных, просветителей, представителей либеральной прогрессивной буржуазии, следует принять; к марксизму оно стоит несравнимо ближе, чем народничество.

516

Будучи убежден в высокой прогрессивности капитализма, отвергая все, что может задержать его развитие, избегая нанести урон земледельческому капитализму, Ленин, сообразно с этим, составил самую умеренную аграрную программу, в которой речь идет не о передаче крестьянам помещичьей земли, а только земель, отрезанных у них в 1861 г, и служащих «в руках помещиков орудием закабаления -крестьян». Не трудно показать (удивительно, что никто тогда этого не сделал!}, что программа «отрезков» или «обгрызков», как называли ее социалисты-революционеры, подсказана Ленину книгой все того же Скалдина, в 80-х годах переставшего быть даже либерал-консерватором, а сделавшегося яростным реакционером. Так как бурные скачки и повороты свойственны натуре Ленина, то он, в 1905 году, от «отрезков» сразу перескочил к требованию конфискации всего помещичьего землевладения, но в течение рада лет защищал с великой страстью свою программу «отрезков» и добился того, что она была принята в 1903 году партийным съездом.

Период со времени возвращения Ленина из поездки в Европу (конец 1895 г.) до конца ссылки (январь 1900 г.) составляет особую полосу его жизни, но духу, взглядам, состоянию психики глубоко отличающуюся от жизни предшествовавшей и жизни последовавшей. Он, конечно, продолжает любить и почитать Чернышевского, но все-таки от него отодвигается. Критикуя в 1899 г. подпольную петербургскую газету «Рабочая Мысль»*, он писал, что она «бессмысленно цитирует Чернышевского» и бессмысленно надерганными цитатами стремится показать, будто Чернышевский не был утопистом. Такого рода замечания по адресу своего первоучителя ни прежде, ни позднее Ленину не были свойственны. «Редакция же «Рабочей Мысли» обнаружила только свое неумение дать сколько-нибудь связную и всестороннюю оценку Чернышевского, его сильных и слабых сторон»**. Эта фраза Ленину тоже несвойственна. «Слабые стороны» Чернышевского он прежде не видел, вернее, не хотел видеть, и рассудочность в его оценку не вносил. «Пред заслугами Чернышевского, — заявил он Воровскому, — меркнут все его ошибки». Любопытно, что рассудочному отношению к Чернышевскому у Ленина сопутствует появление такого же отношения, и к Марксу. «Мы вовсе не смотрим,.— писал Ленин в том же 1899 г., — на теорию Маркса, как на нечто законченное и неприкосновенное»***. Это необычайное для него заявление. Подобной вещи ни прежде, ни потом Ленин не говорил. «Ничто в марксизме не подлежит ревизии, — говорил он позднее, в марте 1904 г., пишущему эти строки. — Ревизии не подлежит ни марксистская философия, ни материалистическое понимание истории, ни экономическая теория Маркса, ни теория трудовой стоимости, ни идея неизбежности социальной революции, ни идея диктатуры пролетариата, короче, ни один из основных пунктов марксизма».

* См. прим.еч. 10.

** См.: Ленин В, И. Полн, собр. соч. Т. 4. С, 259

*** Там же. С. 184. Подчеркнуто Н. В.

517

Новые черты в мышлении Ленина были замечены некоторыми лицами, с которыми он вел переписку, в частности П. Б. Струве, писавшим о том А. Н. Потресову. «Ильич (Ленин) скорее удалился от ортодоксии, чем приблизился к ней. Он еще не отрешился от ортодоксии, но, надеюсь, что рано или поздно это произойдет». От ортодоксии Ленин не отошел, но стал (для него тоже необычайно!) много терпимее. «...Я, — сообщал он сестре Анне, — теперь вообще стою за их смягчение» (резкостей. — Я. В.). «...В печати резкости выходят неизмеримо сильнее, чем на словах... Надо быть поумереннее в этом отношении»*. В указываемую нами эпоху Ленин — убежденный западник, европеец. Поездка в Европу, жизнь в Берлине, где он изучал рабочее движение, произвела на него большое впечатление. В ссылке он мыслит, как европейский социал-демократ. «Европейский образ мыслей и чувствования, — повторяет он за Шульце-Геверницем, — не менее необходим для успешной утилизации машин, чем пар, уголь и техника». Он с глубоким почтением относится к вождям германской социал-демократии, особенно к К. Каутскому, книгу которого об аграрном вопросе считает самым «замечательным» произведением, появившимся после III тома «Капитала». С таким же величайшим почтением он относится к Плеханову и Аксельроду. В первого, по его словам, он даже «влюблен». В ссылке его ближайшими идейными товарищами были будущие меньшевики Мартов и Потресов, хотя у них от загибов и перегибов Ленина, его «апологии капитализма, защиты высоких цен на сельскохозяйственные продукты, породнения со Скалдиным, по выражению Мартова, «временами сосало под ложечкой». Этим будущим меньшевикам Ленин предложил «тройственный союз» для организации за границей газеты «Искра». По всему характеру тогдашних взглядов Ленина, состоянию психики, временно освободившейся от присущего ему хилиазма, — описываемый период его жизни можно, хотя это звучит парадоксально, назвать «меньшевистским». Вряд ли это состояние, искусственно поддерживаемое некоторой идейной системой, могло продолжаться долго. Оно не соответствовало ленинской натуре и под толчком одного происшествия с треском и навсегда разлетелось осенью 1900 г. То, что произошло, для Ленина было столь важным (оно оказалось важным и для истории!)_у что, сидя в Steindes-Wiener Grand Cafe, перед вокзалом в Цюрихе, он счел нужным это записать на попавшихся в его руки листках с заголовком кафе. Этот документ под заглавием «Как чуть не погибла Искра», ставший известным после смерти Ленина , стоит совершенно вне всего того, что он писал. Это — исповедь, и Ленин рассказывает в ней о своих чувствах, переживаниях, горечи

* Ленин В. И, Полн. собр. соч. Т. 55. С. 139.

518

разочарования и в откровенности бросает ошеломляющее, с обликом его столь мало соединимое, признание: «До такой степени тяжело было, что, ей-Богу, временами мне казалось, что я расплачусь...» (303)*

Что же случилось? На этом исключительно важном моменте в жизни Ленина, не привлекшем к себе внимание биографов, нужно обязательно остановиться, он тесно связан с разбираемой нами темой — влиянием на него Чернышевского. Члены «тройственного союза», Ленин и Потресов (Мартов оставался еще в России), приехали в Швейцарию приглашать «стариков», Плеханова, Аксельрода и Засулич, участвовать в организуемой ими нелегальной газете. Главным образом Ленину принадлежала идея газеты (газеты, как организатора партии), он обдумал ее план, а Потресов, в придачу к своему взносу, достал деньги на ее издание. Плеханов, с которым начались переговоры, в личных сношениях и в общественной деятельности был столь же мало приятен, как Маркс. Во время переговоров (будем цитировать Ленина) он проявил «абсолютную нетерпимость», полную «неспособность и нежелание вникнуть в чужие аргументы» (можно подумать, что Ленин рисует свой будущий портрет!). Он внес в переговоры «атмосферу ультиматума», его «невероятная резкость (а резкость Ленина?) инстинктивно толкала на протест», он был «recht habernisch** до «nee plus ultra»***, непомерно уверен в своей неизменной правоте (не в этом ли основная черта Ленина?). К участвующим в легальной прессе марксистам (Струве, Туган-Барановскому) он относился «с ненавистью, доходившей до неприличия», заподозревал их в шпионстве и заявлял, что «расстрелял бы их не колеблясь».

Потресов, — а только ему Плеханов обязан изданием в Петербурге своих работ (Бельтова!), — был совершенно сложившейся политической фигурой, а Ленин не только автор большого исследования «Развитие капитализма в России». В предисловии (1898 г.) к написанной Лениным в ссылке брошюре «Задачи русских социал-демократов» Аксельрод характеризовал его как «революционера, счастливо соединяющего в себе опыт хорошего практика с теоретическим образованием и широким политическим горизонтом», принадлежащего вместе с Мартовым «к самым талантливым и наиболее влиятельным среди основателей наших главных рабочих организаций».

Для Плеханова все это как бы не существовало. Безмерно самолюбивый, видящий в себе наместника Маркса в России, он недвусмысленным образом дал понять Ленину и Потресову, что в сравнении с ним они только маленькие провинциальные арргеntis**** в политике и литературе. В газете он хотел быть полновластным maitre*****, а отнюдь не соредактором.

* Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С, 347.

** — довольно упрямый (нем.)

*** — до крайних пределов, донельзя (лат.).

**** — ученик (фр.),

***** --- хозяин (фр.).

519

В 1934 году нам пришлось беседовать об этом событии «давно минувших лет»с А. Н. Потресовым, последним из оставшихся тогда в живых редакторов «Искры». Несмотря на тяжелое столкновение с Плехановым тогда и позднее, в 1909 г., Потресов говорил о нем очень мягко, явно стремясь его обелить, и все-таки должен был признать, что поведение Плеханова во время переговоров было «до невозможности вызывающим, до крайнего предела оскорбительным». Это глубоко потрясло его, а больше всего Ленина. «В эти дни, — рассказывал Потресов, — он перестал есть, спать, осунулся, пожелтел, даже почернел».

«Мою «влюбленность» в Плеханова, — писал в своей исповеди Ленин, — тоже как рукой сняло, и мне было обидно и горько до невероятной степени. Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением... ни перед кем я не держал себя, с таким «смирением» — и никогда не испытывал такого грубого «пинка». Тут уж нечего сомневаться в том, что это человек нехороший... что в нем сильны мотивы личного мелкого самолюбия и тщеславия...», товарищеских отношений он не допускает, не понимает. «...Мы (он и Потресов. — Н. В.) были раньше влюблены в Плеханова: не будь этой влюбленности... смотри мы на него немного более со стороны, — мы иначе бы повели себя с ним и не испытали бы такого, в буквальном смысле ахова, краха».. Младшие товарищи «ухаживали» за старшим из громадной любви к нему.— а он вдруг вносит в эту любовь атмосферу интриги и заставляет их почувствовать себя не младшими братьями, а дурачками... пешками, которые можно двигать по произволу...» «Это был самый резкий жизненный урок.,, обидно грубый». «...Влюбленная юность получает от предмета своей любви горькое наставление: надо ко всем людям относится «без сентиментальности», надо держать камень за пазухой»*. «Прощай, журнал! Бросим все и едем в Россию». «Все налаживалось к лучшему... после долгих невзгод и неудач, — и вдруг налетел вихрь — и конец, и все опять рушится». «...Неужели это я, ярый поклонник Плеханова, говорю о нем с такой злобой и иду, с сжатыми губами и чертовским холодом на душе, говорить ему холодные и резкие вещи, объявлять ему почти что о разрыве отношений». «...Дурак же ты, если не видишь, что мы теперь уже не те, что мы за одну ночь совсем переродились...»**

Разрыва не произошло. Плеханов, поняв, что зашел слишком далеко и, не встречая должной поддержки Аксельрода и Засулич, пошел на попятную. «Искра» не потухла, а появилась на свет под общей редакцией Плеханова, Аксельрода, Засулич, Ленина, Потресова, Мартова» О происшедшем было решено никому не говорить. «По внешности, — заключал Ленин, — как будто бы ничего не произошло... только внутри порвалась какая-то струна и вместо прекрасных личных отношений наступили деловые, сухие,

* Подчеркнуто И. В.

** См.: Ленина В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 343—349.

520

с постоянным расчетом по формуле Si vis pacem, para bellum»*, — если хочешь мира, готовься к войне.

В том, что Ленин назвал «крахом», нельзя видеть лишь психологическую встряску, после которой он принял себе за правило «держать камень за пазухой». «Крах» имел и другие, более важные, последствия: с этого момента, т, е. с конца августа 1900 года, начинается ликвидация идейного и психологического состояния, характерного для Ленина в тот период его жизни, который я назвал «меньшевистским». С исчезновением влюбленности в Плеханова исчезает и его идейное подчинение Плеханову и, вместе с тем, Аксельроду. Он признает в Плеханове большую силу, но уже никогда не будет видеть в возвышающегося над ним — Лениным — теоретика и революционера. Поэтому в течение трех лет совместного редактирования «Искры» у Ленина — постоянные острые стычки с Плехановым по разным вопросам тактики и программы партии. Не совсем верна фраза Ленина, что после испытанного им краха он «переродился в одну ночь». Он не переродился, а, откинув навязанное влияние, просто возвратился к самому себе, к своему подлинному настоящему «я», обуздывать которое теперь он уже не хотел. А что такое это ленинское «я»? Ленин принадлежал к «одержимым» натурам. Он был. одержим идеями и не он ими владел, а они им. Какие же идеи им владели? Идеи Маркса? Но я, кажется, достаточно показал, что душевную политическую суть Ленина нельзя уложить в футляр одного только марксизма,, хотя с внешней стороны все говорит как будто за то, что она в этот футляр укладывается без остатка. На Ленина, еще раз повторяю, до знакомства его с Марксом, огромное влияние было оказано Чернышевским, и его возвращение к самому себе не могло быть ничем иным, как возвращением и к Чернышевскому, ибо тот его «зарядил», вложил в мозг незабываемые наставления, в том числе о том, каким должен быть революционер. Неопровержимым свидетельством возвращения Ленина к Чернышевскому служит (если не брать более мелкие вещи) его статья «Гонители земства и Аннибалы либерализма», появившаяся в 1901 году в журнале «Заря». Она подверглась критике Плеханова, Засулич, Аксельрода, кое-что в ней Ленин согласился изменить, но на коренную ее переделку пойти отказался. Статья проникнута такой же неистовой ненавистью к либералам, как его первое произведение 1893—94 гг. От Плеханова и Аксельрода он явно ушел: «возвратился ветер на круги свои». Бичуя «трусливую», «фарисейскую», «дряблую», «позорную» политику русских либералов, начиная с 60-х годов, Ленин абсолютно не хотел считаться с тем, что нигде в мире либерализм не выдвигал на первый план насильственные приемы борьбы, всегда предпочитая реформы кровавой революции, всегда стремился использовать легальные пути, избегая разжигать до белого каления ненависть идущих за ним народных масс.

* Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 351.

521

А именно такую тактику в борьбе с царизмом, полностью совпадающую с тактикой революционной партии, Ленин требовал от русских либералов. Он клеймит их за отсутствие стремления к «непреклонно-непримиримой борьбе», «замену революционной борьбы борьбою за реформы», сочувствие к «концепции мирного, легального развития», нежелание «будить ненависть, возмущение, разжигать готовность и страсть к борьбе» у народных масс. Беря под свою защиту «задиру» Чернышевского от «огрызавшихся» на него либералов, Ленин, в конечном счете, допускает либерализм лишь в роли прислуги при делающих историческое дело революционерах. По просьбе Плеханова, сугубо убеждавшего «выражаться дипломатичнее», фраза Ленина с требованием от либерализма услуг была им вычеркнута и заменена другою, но, в сущности, мало чем от нее отличающейся: «объединение либералов полезно для поддержки нелегальной борьбы, а не для фразерства о значении легальной деятельности»*.

В этой статье Ленин представляет себе соотношение различных классов, партий, их идеологии под весьма странным освещением. Это «кокушкинское» освещение, это концепция Чернышевского о «новых людях», слово которых будет неукоснительно «исполняться всеми». И подтверждением, что Ленин, уйдя от Плеханова и своих взглядов времен тюрьмы и ссылки, в это время уже снова шел в русле идей Чернышевского, является тот факт, что в том же 1901 году он принялся за писание «Что делать?», вышедшего в 1902 г., а в 1904 г. в книге «Шаг вперед, два шага назад» порвал всякую идейную связь с меньшевизмом, несмотря на позднейшие попытки объединения, навсегда у него исчезнувшую. В апреле 1905 года на т. н. III съезде партии (на нем присутствовали лишь большевики, меньшевики его бойкотировали) Ленин провел резолюцию о «контрреволюционном» характере всего буржуазно-демократического направления «во всех его оттенках», начиная от «умеренно-либерального» и кончая «более радикальным», представленным «многочисленными группами свободных профессий». Как далек он от обещаний поддерживать в борьбе с абсолютизмом «всех и всяческих» представителей буржуазии! Теперь без разбора он всех предает анафеме**. В 1893—94 гг. в «Что такое друзья народа...» Ленин бросил фразу, что социалисты должны «понять неизбежность и настоятельную необходимость полного, окончательного разрыва с идеями демократов». Тогда такая фраза, казалось, вылетела, как шальная пуля из ружья, словно кто-то нечаянно или случайно нажал на курок. В разгар первой революции уже ясно, что никакой случайности здесь нет, а есть совершенно определенная политическая ориентация.

* Подчеркнуто Н. В

** Марксу чужд этот взгляд. Он критиковал изображение либерально-демократических партий в виде некой «реакционной массы». (Примеч. авт.)

522

Годы 1905—7 были политической весной России, годы октроирования конституции и свобод (305), созыва и роспуска двух первых ярко оппозиционных Государственных Дум, общественного пробуждения после векового сна, политического самоопределения, образования политических партий и союзов, появления новых газет, свободного выступления всех общественных оттенков на свободных собраниях. Как к этому концу всероссийской политической обломовщины должен был бы отнестись Ленин? Семь-восемь лет перед этим, в эпоху своего «меньшевизма», он писал: «настоящие политики несоциалисты, демократы несоциалисты», могут «принести немалую пользу, стараясь сблизиться с политически-оппозиционными элементами нашей буржуазии, стараясь пробудить политическое самосознание класса нашей мелкой буржуазии, мелких торговцев, мелких ремесленников... класса, который везде в Западной Европе сыграл свою роль в демократическом движении». Необходимо, чтобы демократы «оставили ложный стыд, препятствующий сближению с буржуазными слоями народа, т. е. чтобы они не только говорили о программе политиков-несоциалистов, но и поступали сообразно с этой программой»*. В 1905—7 гг. Ленин стоит на диаметрально-противоположной позиции. Рост «политического самосознания» вчера еще спавших общественных групп приводит его в величайшее раздражение. Он бешено ненавидит этот пробудившийся мир «порядочных», как он иронизирует, людей: «Мы радуемся, что нам удалось всей своей деятельностью отгородить себя прочной стеной от круга порядочных людей русского общества».

Говоря, что социалистический пролетариат не может отказать несоциалистической мелкой буржуазии в позволении идти за ним, Ленин считал, что вместе с этим позволением должна быть «осуществлена гегемония пролетариата над демократической мелкой буржуазией». Но ее политические представители не испытывали ни малейшего желания удовлетворить или слушать требования Ленина. Одни игнорировали этого неизвестного, прибывшего из Женевы, эмигранта, другие — над ним смеялись, третьи с ним непочтительно полемизировали. И это распаляло гнев Ленина. Безапелляционно он заносит все политические группировки русского города в лагерь реакции. Он утверждал, что, в отличие от революций в Западной Европе, русская революция происходит в условиях полной реакционности настроений всего городского населения. Забывая, что только что на съезде в Стокгольме (в 1906 г.) объединился с меньшевиками, он и их относит в лагерь «предателей революции». Перефразируя слова Чернышевского из очерка «Русский человек на rendez-vous» (306), Ленин презрительно бросал в лицо демократическому лагерю: «Эх, вы, зовущие себя сторонниками трудящейся массы! Куда уж вам ходить на rendez-vous с революцией». «Пусть трусы, белоручки, боящиеся себе испачкать руки, сидят дома, пусть идут прочь». «На свидание с революцией могут выходить не трусы, подобные «тургеневскому герою, сбежавшему от Аси» , а люди, воспетые Чернышевским — «энергичные, живые, подвижные».

* См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 464—465.

523

Таковыми могут быть только большевики и «революция может побеждать лишь при гегемонии большевистской социал-демократии».

Крайне характерно, что жало ненависти Ленина обращено не против царского правительства и правых партий — оплота самодержавия, а, главным образом, против левых партий и оппозиции царизму. Главенствующую роль среди последней играла, сильная своими интеллигентскими кадрами, партия «ка-де» — конституционно-демократическая, стоявшая за всеобщее избирательное право, ответственное пред Государственной Думой министерство, социальные реформы, принудительное отчуждение земли у помещика. Если бы, как о том говорили, правительственная власть была передана в руки ка-дэ и, поддержанная народом, она смогла надолго удержаться, значение такого события было бы громадно: открылась бы новая страница истории России, вступление ее на широкую дорогу европейского развития, обставленного законностью, свободой и реформами. Не думаем, чтобы потом могла иметь место Октябрьская революция. Ленин слышать не хотел о правительстве из ка-дэ. «Социал-демократия ни в каком случае не может поддерживать кадетской политики и кадетского министерства. Она должна вскрыть пред массами предательский* характер этой политики». Лениным руководили те же самые мотивы, которые определяли позицию Чернышевского пред освобождением крестьян (Ленин комментировал эту позицию в «Что такое друзья народа...»). Когда Чернышевский увидел, что реформа не будет произведена так, как ему хотелось, он стал считать, что было бы лучше, чтобы не либералы, а правые помещики руководили ходом реформы. Либералы могут что-то дать крестьянам, правые — ничего. «Лучше не давать ничего, ни земли полевой, ни усадебной. Пусть будут освобождены без земли. По крайней мере крестьянин будет прямо знать, какая судьба ему готовится». Чем хуже будут условия освобождения, чем больше, по выражению Чернышевского, будет «мерзости», тем более и шансов на крах, на восстание крестьян (в редакции «Современника» надеялись, что оно произойдет летом 1863 г.). Словом, лучше правые, чем либералы.

Взгляды Ленина не отличались от позиции его учителя. Он видел, что правые «все наглее вырывают из рук народа завоевания революции» и, тем не менее, с упорством маниака твердил о «вздорности сказок о черносотенной опасности и очевидности кадетской опасности». «Величайший вред революции и делу рабочего класса приносят плехановцы, которые кричат нам неустанно: надо бороться с реакцией, а не с кадетами». Препятствия, ставимые самодержавием и правыми партиями делу революции и социализма, он считал неизмеримо менее опасными, чем те, что исходят от буржуазной интеллигенции. Правая реакция держит над народами только палку и нагайку, тогда как интеллигенция может влиять на него убеждениями, доводами, доказательствами, объяснениями. Не палка страшна, а идейное влияние.

* Здесь и далее выделенные слова и предложения подчеркнуты Н. В.

524

Буржуазная демократия, став правительством, может провести разные реформы, изменить всю социально-политическую обстановку и благодаря этому убедить крестьянство и пролетариат не идти на rendez-vous с великой кровавой революцией, о которой мечтал Ленин. Вот чего он боится. «...Влияние интеллигенции, непосредственно не участвующей в эксплуатации, обученной оперировать с общими словами и понятиями, носящейся со всякими «хорошими» заветами... влияние этой буржуазной интеллигенции на народ опасно. Тут, и только тут есть налицо заражение широких масс, способное принести действительный вред, требующее напряжения всех сил социализма для борьбы с этой отравой»*. Все, буквально все основное, что проповедовал Ленин в 1906—7 гг., он уже сказал 24 года перед этим — в своем первом произведении «Что такое друзья народа...», написанном под влиянием его «покорившего» Чернышевского. «Кружится, кружится на ходу своем и возвращается ветер на круги свои».

Однако вот какое, очень важное, отличие должно бы, казалось, отделять Ленина от Чернышевского. Славянофилы — национальной истории и истории русского православия (309) — настаивали, что Россия не Европа, у нее особая стать и ей намечен иной, чем Европе, путь развития. Герцен после 1848 года также стал верить в этот особый путь. «Если нас раскуют — путем капитализма мы не пойдем». В своде «физиологических законов» нет параграфа, согласно которому нам предстоит социально-экономическая дорога романо-германских народов. Благодаря общине, русский человек ближе других подходит к новому социальному устройству. Подхватывая эту линию развития национальной мысли и с помощью иностранных заимствований придавая ей резко революционный, далекий от славянофильства и Герцена характер, — Чернышевский утверждал, что Россия имеет все шансы миновать, перескочить чрез «среднюю» буржуазную стадию развития и, таким образом, установить у себя социалистические порядки. В «Критике философских предубеждений против общины» (1858 г.) свое убеждение он выразил с помощью не понятных цензуре, но понятных ближайшим к нему читателям, нарочито туманных формул. Он считал «забавными» все толки о так называемом «органическом развитии», о «невозможности» у нас «другого учреждения» (т. е. социализма), «о нашей неопытности, неприготовленноcти». «Все, чего добились другие, — готовое наследие нам. Не мы трудились над изобретением железных дорог — мы пользуемся ими». Страны отсталые с помощью скачка могут «подыматься с низшей степени развития прямо на высшую» и, благодаря влиянию передового народа, не «мучаясь прохождением страшно длинного пути», «могут переходить с первой или второй степени развития прямо на пятую или шестую, пропуская средние».

Но разделял ли Ленин мысль о возможности такого скачка, ухода от буржуазного строя, капитализма и буржуазной революции?

* Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 16. С. 40.

525

Не он ли в 1905 году в книге «Две тактики социал-демократии в демократической революции» писал, что нужно устранить «нелепые полуанархические мысли о немедленном осуществлении программы-максимум, о завоевании власти для социалистического переворота. Степень экономического развития России (условие объективное) и степень сознательности и организованности широких масс пролетариата (условие субъективное, неразрывно связанное с объективным) делают невозможным немедленное полное освобождение рабочего класса. Только самые невежественные люди могут игнорировать буржуазный характер происходящего демократического переворота»*. «...Те социально-экономические преобразования, которые стали для России необходимостью, не только не означают подрыва капитализма, подрыва господства буржуазии, а, наоборот, они впервые очистят почву... для широкого и быстрого, европейского, а не азиатского развития капитализма, они впервые сделают возможным господство буржуазии как класса». «...Совершенно нелепа мысль, что буржуазная революция не выражает вовсе интересов пролетариата. ...Буржуазная революция в высшей степени выгодна пролетариату»**.

Эти строки, повторяем, написаны Лениным в 1905 году, в июне. В таком случае, чем и как объяснить его политику в 1905—7 гг., явно рассчитанную на уход от буржуазного строя? Не тем ли, что в хмелю революции он потерял голову? Не только этим. Цитированные слова — шелуха, последний остаток еще сохранившегося «меньшевистского» наречия. Фразеология, не имеющая за собой никакого внутреннего убеждения, никакой психологической поддержки. Крепкие слова, которыми он ее сопровождает, не должны обманывать, они только привычка. Формула о буржуазной революции для него была живой, когда он писал, например, «Развитие капитализма в России» или «От какого наследства мы отказываемся». Но она у Ленина выдохлась, высохла, даже не в 1905 г., ибо уже тогда он заявлял, что «мы не остановимся на полпути, мы за непрерывную революцию», а раньше, когда принялся за свое «Что делать?». А раз формула держалась на кончике языка, ничем Ленина не связывала, ни к чему не обязывала, ничто уже не мешало ему в 1906—7 гг. действовать так, как он хотел. Что из этого получалось? Относя без разбора всю городскую буржуазию, в том числе и мелкую, демократическую, во всех ее партийных выражениях, вплоть до эсеров и «предателей меньшевиков», в лагерь контрреволюции, Ленин толкал против этого лагеря пролетариат и требовал «диктатуры пролетариата», якобы для успешного доведения до конца задач буржуазной революции. Получалось нечто несообразное: буржуазная революция без буржуазии, против буржуазии и с диктатурой пролетариата над всей буржуазией. Что угодно, но это уже не буржуазная революция.

* Ленин В. И.Полн. собр. соч. Т. 11. С. 16. ** См.: Там же. С. 36—37.

526

Нас в молодости учили, что это называется социалистическим переворотом. Нет, замечал Ленин, это все-таки революция буржуазная, нужно только понять, что «победа буржуазной революции у нас невозможна как победа буржуазии». Она перестала быть движущей силой революции, и потому последняя должна принять необычный вид и характер. Имея против себя весь город, якобы перешедший на сторону контрреволюции, пролетариат один не в состоянии полностью осуществить задачи революции, но у него естественный союзник вне города, в лице крестьянства, жаждущего экспроприировать помещиков. Союз этих двух сил «есть не что иное, как революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства», она и обеспечит победу буржуазной революции. Хитрил Ленин! Формально двучленная диктатура, к которой он взывал, фактически одночленна. Она псевдоним диктатуры пролетариата. Насколько политически мало, в «двойной» диктатуре, он отводил места крестьянству, нужному ему только для ломки шеи помещиков, ясно из его слов: «Без инициативы и руководства пролетариатом крестьянство ничто». Но «ничто» и сам пролетариат без руководства железно-организованной большевистской партии. Она — гегемон, «двигатель двигателей», и слово ее должно «исполняться всеми».

Комплекс идей, развивавшихся Лениным в 1905—7 гг., вел его к революции октябрьского типа, и в 1917 г. к ней и привел; если же этот комплекс «размотать», рассмотреть стадии его формирования, свести к отправному пункту, мы упремся во флигель Кокушкина, где — читайте запись Воровского! — «энциклопедичность знаний Чернышевского, яркость его революционных взглядов, беспощадный полемический талант меня (Ленина) покорили». «Скачком» Ленина из царской России прямо в социалистический строй («на всех парах к социализму»!) бессознательно дирижировали издавна и глубоко пропитавшие его душевную ткань идеи Чернышевского. Ленин мог клясться и клялся именем Маркса, не переносил «хулу» на него, уверял, что «влюблен» в него, но настоящая душа его все-таки тянула не к Карлу Марксу, а к Николаю Гавриловичу Чернышевскому.

Как ни важны перечисленные нами «приобретения» Ленина от Чернышевского — это еще не все, чем он зарядил вождя Октябрьской революции. Нам нужно в дополнение внимательно остановиться на следующих словах Ленина, записанных Воровским: «Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он показал, каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления». С особенным нажимом подчеркивая слова «каким» и «должен», Ленин произнес эту фразу, обращаясь, главным образом, ко мне и снова упрекая меня (он был прав, я тогда на самом деле этого не понимал) в непонимании, в чем влияние Чернышевского, сделавшегося учителем сотен «настоящих» революционеров. В каком же произведении он показал Ульянову-Ленину черты правильного идеального революционера? Не в «Что

527

делать?» ли в лице «высшей натуры» Рахметова, которого «пламенная любовь» к добру превращала в «мрачное чудовище»! Чтобы не дрогнуть в борьбе за свою цель, это «мрачное чудовище» подвергало себя мучительному самозакаливанию. Испытывая свою выносливость, Рахметов ложился спать на войлок, в который «натыканы сотни (??) мелких гвоздей шляпками с исподу остриями вверх», высовывавшимися из войлока «чуть ли не на полвершка». «Спина и бока Рахметова были облиты кровью. Под кроватью была кровь, войлок также в крови». Слишком все это аляповато и грубо, чтобы с этим считаться всерьез — это скорее номер цирка или экзерсис факира. У Чернышевского есть другие произведения, где без таких факирских штучек весьма основательно обрисованы черты «настоящего» революционера. Мы имеем в виду его обзоры иностранной жизни, т. е. как раз те статьи, которые «с особенным интересом и пользою» читал, по его словам, Ленин. В них, между прочим, часто наталкиваемся на такого рода замечания: «Читатель должен заметить, что мы вообще стараемся не брать на себя претензии хвалить или порицать, а стараемся только рассказывать факты. Читатель не ребенок, он сам может видеть, что хорошо, что дурно». Это — пыль в глаза, заслон от цензуры. В действительности же Чернышевский, никогда не оставлявший проповедь, претендует именно на то, чтобы внушить читателю — что хорошо, что худо, и, пользуясь иностранными фигурами, политиками, государственными деятелями, хваля одних, порицая других, — извилистым путем, но очень ловко, идет к своей цели, к поучению, как нужно делать революции и какими свойствами для их успешности должны обладать революционеры. Для выполнения такой задачи, разумеется, он мог оперировать лишь фигурами из иностранной, а не русской жизни. Слово «революция», как правило, он употреблять избегает, вставляя его лишь изредка. Он заменяет его термином «исторический путь», «потребность времени», «общественное дело», чаще всего «дело», а вместо революционер, «вождь революции» — ставит «государственный человек» или просто «человек». Вылавливая из его иностранных обзоров указания и замечания, относящиеся к разбираемому вопросу (ограниченные местом даем их в минимальном числе), можно получить сводку, весьма ясно устанавливающую, чему наставлял Чернышевский, иначе говоря, чему у него учился Ленин*.

«Политический вождь должен быть решительным и, раз поставив себе определенную цель, идти беспощадно** до конца».

«Исторический путь не тротуар Невского проспекта, он идет целиком через поля, то пыльные, то грязные, то через болота, то через дебри. Кто боится быть покрытым пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность. Она — занятие

* Для более легкого чтения его наставлений нам пришлось их сокращать, вычеркивать повторения, ставить точки там, где у Чернышевского или запятые или никакого знака. (Примеч. авт.}

** Здесь и. далее в цитатах Н. Г. Чернышевского слова и. предложения подчеркнуты Н. Валентиновым.

528

благотворное для людей, но не совсем опрятное. Впрочем, нравственную чистоту можно понимать различно»*.

«Государственный человек (революционер. — Н.В.) полезен только тоща, когда его характер и его образ действий сообразен с обстоятельствами. Кто не понимает, что ему надобно делать в данном положении или не хочет делать того, что необходимо, тот лучше пусть не становится в это положение. Пусть оставит место действовать другим, ждет, пока другие, быть может, менее чистые, удовлетворят потребность времени. Если вы не хотите грязнить сапог, сидите дома, пока грязные дворники чистят улицу, душная пыль которой превращена в грязь грозой. Это время чистки неудобно для прогулок чистоплотным людям. Они только будут мешать людям, у которых чистоплотность не доходит до пренебрежения к исполнению дел, нужных для приведения в порядок тротуаров. Аполлон не принимался за очищение Авгиевых конюшен, это дело мог исполнить только Геркулес».

«Гордясь именем демократов, умеренные республиканцы называли демагогами всех, кто хотел действовать возбуждением масс для достижения целей, сообразно с выгодами масс. К чему после этого умеренным республиканцам так шумно кричать о своем демократизме, демократ становится пустейшим и бессильнейшим из людей, как скоро придумывает разницу между демократизмом и демократией».

«Одной честности мало. Нужна последовательность в идеях. Если вы приняли принцип — не отступайте перед его последствиями». «Государственный человек не должен оставлять влияния на ход событий врагам своих намерений».

«Политические перевороты никогда не совершались без фактов самоуправства. Кто не знает этого, тот не понимает характера сил, которыми движется история. Человек, который принимает участие в политическом перевороте, воображая, что не будут при нем много раз нарушаться юридические принципы спокойных времен, должен быть назван идеалистом».

«Да или нет, как вам угодно, но во всяком случае будьте тверды. Надобно быть человеком, а не флюгером. Это может быть важнейшая вещь в истории. Ничем так не задерживаются успехи ее, как жалкой наклонностью большинства людей говорить ныне — да, завтра — нет. Оттого самые успешные дела в истории остаются неоконченными. Французская революция, например, не успела совершенно искоренить старого порядка. Он воскрес при Наполеоне и оказался очень сильным при реставрации».

«Надобно взвесить добро и зло и, если вам кажется, что дело хорошо, не смущайтесь, что в нем стороны дурные. Колебаться из-за разногласий между этими сторонами нечего. Полюби нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит».

* Ленин неоднократно цитировал эти слова во время первых лет Октябрьской революции. См., например, «Правду» № 22, августа 1918 г. (Примеч. авт.)

529

«Правительства центральной Италии не умеют вести свое дело как следует и боятся тех мер, которых оно требует. Их дело революционное, а они воображают придать ему характер законности. Быть может, средства, требуемые этим делом, дурны, но кто не хочет этих средств, тот должен отвергнуть и дело. Кому отвратительны сцены, неразрывно связанные с возбуждением народных страстей, тот не должен и брать на себя ведение дела».

«Великие люди (вожди революции. — Н. В.) едва ли не потому только и бывают великими людьми, что спешат ковать железо, пока оно горячо, умеют не терять дней, пока обстоятельства благоприятствуют делу. Но не может ковать железа тот, кто боится потревожить сонных людей стуком. Только энергия может вести к успеху, а энергия состоит в том, чтобы не колеблясь принимать такие меры, какие нужны для успеха. И Суворов, и Наполеон, да и все великие полководцы, начиная с Александра Македонского, известны тем, что не жалели жертв для одержания победы. Их сражения были вообще страшно кровопролитными. Мы не хотим решать — хорошая ли вещь военные победы, но решайтесь — прежде чем начнете войну — не жалеть людей. То же самое надобно сказать и о всех исторических делах (революциях. — И. В.). Если вы боитесь или отвращаетесь тех мер, которых потребует дело, не принимайтесь за него».

Хваля Наполеона, умевшего принимать меры, обеспечивающие осуществление поставленной цели, Чернышевский писал: «Наполеон поставил себе целью подавить революцию во Франции, и нельзя не признать, что он действовал, как следовало ему действовать по натуре дела, за которое взялся. В парламентских формах крылся тогда революционный дух. Он уничтожил эти формы. Революционеры вздумали противиться ему — он их казнил или ссылал в ссылку. Правильный суд находил, что для их истребления нет юридических оснований, он отстранил правильный суд и заменил его во всех нужных случаях военно-судными комиссиями».

Нужно быть неразумным ребенком или тупым царским цензором, чтобы не понять, к чему, с ссылкой на Наполеона, клонит Чернышевский. Достаточно перевернуть, что он пишет, и получится следующее: если революционеры встанут у власти и обнаружат, что в существующих в стране представительных учреждениях, в «парламентских формах» кроется оппозиция, противореволюционный дух, они должны разогнать, уничтожить эти представительные учреждения. Если контрреволюционеры и вообще все, кто не на стороне революции, вздумают ей противиться, протестовать, их нужно сажать в тюрьмы, гнать в ссылку, казнить. Если «правильный суд», апеллируя к законности, справедливости, гуманности, будет считать, что для истребления этих людей «нет юридических оснований», такой суд отстранить и вместо него прибегнуть к отвечающим намерениям власти, быстро карающим военным судам, революционным трибуналам.

530

Таков смысл фразы Чернышевского: «государственный человек (вождь революции. — Н. В.) не должен оставлять влияния на ход событий врагам своих намерений».

Наполеон говорил: «j'ai verse du sang et si je le devais j'en verseerax епсоге рагсе que lе sang entre dan le preseriptions de la medecine politique»*.

Такого же взгляда держался и Чернышевский: «пускание крови входит в предписания политической медицины». «Хорошие», большие революции в белых перчатках не делаются. Их не делают «чистоплотные люди», боящиеся «испачкать свои сапоги», т. е. боящиеся шагать по крови. Революционер, по толкованию Достоевским взглядов Чернышевского, «если ему надо для своей идеи перешагнуть через труп, через кровь, может дать себе разрешение перешагнуть через труп, через кровь и много крови». Так поступали «Ликурги (312), Магометы, Наполеоны, Петры Великие», все «имеющие дар сказать новое слово». «Кто много посмеет — тот и прав. Власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее»**. Идя к цели, революционер должен быть беспощаден, быть Рахметовым — «мрачным чудовищем». Чувство жалости нужно из себя изгнать (Чернышевский говорил о себе: «как писатель, я известен крайней жестокостью»). Если жалеете людей — своих и чужих — не идите на rendez-vous с революцией. Все средства хороши, лишь бы они вели к цели. Цель оправдывает средства. «Если отвращаетесь мер, которых требует дело, не беритесь за него», но тогда не жалуйтесь на окружающую «мерзость», живите в ней и ей подчиняйтесь. Презрения достойны реформаторы, боящиеся «самоуправства» народных масс, их возбуждения, желающие достигнуть результатов легальными, честными, чистыми, «опрятными» способами. Для хорошей чистки Авгиевых конюшен требуются не женственные Аполлоны, а «дворники» с мускулами Геркулеса***.

* Я пролил кровь, и если я пролью ее еще, то потому, что это предписано политической медициной» (фр.).

** Достоевский, вернувшийся в 1859 г. из Сибири, политически изменившийся, ставший глубоко религиозным, ощущал остро, болезненно, враждебно атмосферу радикального общества Петербурга, в котором царил дух Чернышевского. Но Чернышевский был отправлен в «мертвый дом», на каторгу, и деликатность диктовала автору «Записок из мертвого дома» не говорить о нем открыто с той злобой, с какой Достоевский говорил, например, о Тургеневе карикатурно им представленном в лице Кармазинова в «Бесах». И все-таки он свел с ним счеты в «Преступлении и наказании», вложив мысли из некоторых иностранных обзоров Чернышевского в мысли Раскольникова, в качестве отправного идейного пункта для объяснения его преступления. Наша литературная критика, насколько знаю, на это не обратила внимания... (Примеч. авт.)

*** Переводя наставления Чернышевского на язык подпольных прокламаций, его поклонники, составившие в 1861 г. воззвание «Молодая Россия», заявляли: «Мы не испугаемся, если увидим, что придется пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах». «Мы издадим крик: к топору, и тогда бей императорскую партию, бей на площадях, бей в домах, бей в темных переулках, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам. Кто будет не с нами, тот будет против, кто против — наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами». (Примеч. авт.)

531

Вот что проповедовал Чернышевский. И все это в Кокушкине в 1888 году «запоем», с «особенным интересом» читал 18-летний Ульянов и из прочитанного делал «карандашиком» «большие выписки и конспекты», потом долго хранившиеся. Обзоры иностранной жизни Чернышевского он, и потом, в 1904 году, считал «замечательными по глубине мысли». Он уже хорошо знал, что сюсюкание в «Что делать?» по поводу купающейся в ванночке Веры Павловны — фиоритура для цензуры и что к сюсюкающим Чернышевский не принадлежит. Теперь он уже хорошо понял, каких людей имел в виду в своем романе Чернышевский, бросая свою, будто простую, фразу:

«Каждый из них — человек отважный, неколеблющийся, неотступающий, умеющий взяться за дело, и если возьмется, то уже крепко хватающийся за него так, что оно не выскользнет из рук». Если подолгу, «как я это делал, — говорил Ленин Воровскому, — вчитываться в статьи Чернышевского, приобретается безошибочный ключ к полной расшифровке его политических взглядов, даже выраженных иносказательно, в полунамеках». «Могучая проповедь Чернышевского, — писал Ленин в 1901 году, — даже подцензурными статьями воспитывала настоящих революционеров». И взглядами своего первоучителя на революционеров, на то, как они должны действовать, Ленин заражается и заряжается. Нужно думать, что сделанные им выписки из Чернышевского образуют некий «Кодекс революционера», может быть, нечто подобное «Катехизису революционера» Бакунина и Нечаева (314). Стоит отметить, что через три года после знакомства Ленина с Чернышевским встречавшийся с ним в Самаре В. В. Водовозов был поражен упорством, страстью, цинизмом, с каким молодой Ульянов доказывал — цель оправдывает средства. У него не было «никаких сомнений в допустимости применения того или иного средства, если только оно вело к цели». Немного позднее Ленин (в 1893 г.) напишет, что марксисты должны быть «сангвиниками», под сим эвфемизмом он имел в виду людей, не отвращающихся, не боящихся пролития «sang» — крови. В особенно приподнятом настроении, с сжатыми кулаками, Ленин жил в период, когда писал «Что такое друзья народа...». В тюрьме и в ссылке, т. е., по нашей характеристике, в «меньшевистскую» полосу его жизни, «Кодекс революционера» как-то мало заметен, не очень выпирает наружу, хотя некоторые взгляды и высказывания Ленина (речь идет не о политических взглядах) шокируют или удивляют его товарищей. По словам Кржижановского, он, например, с полнейшим равнодушием относился к тому, что «то или иное лицо грешит по части личной добродетели». Нарушение «заповедей нашего праотца Моисея» — не имеет никакого значения, если нарушитель хорошо служит революции. Многое изменяется с началом ликвидации «меньшевистского» периода жизни, с осени 1900 г., когда, после столкновения с Плехановым, Ленин, возвращаясь к своей душе, обработанной Чернышевским, устанавливает правилом «относиться ко всем людям без сентиментальности», «держать камень за пазухой».

532

Но мы не можем здесь детально останавливаться на том, как в последнее время, до 1917 года, «Кодекс революционера» накладывал печать на поведение Ленина внутри партии и на решение им политических вопросов. Ограничимся тремя иллюстрациями.

Революции 1906—7 гг. нужны средства. Для их получения Ленин не задумываясь одобряет налеты на банки, «эксы» по терминологии того времени. Кто и как их производит — его не интересует, важно одно: экспроприированные деньги должны поступить в кассу партии. После разгрома резолюции в 1907 г. остро нужны деньги для издания за границей большевистских изданий и содержания разных штабов профессиональных революционеров. Деньги могут быть получены, если один из товарищей женится на богатой купеческой девице. Ленин рекомендует и одобряет такую комбинацию, прекрасно отдавая себе отчет, что при этой особе его товарищ будет играть роль простого сутенера. Ленину нужно, чтобы его заграничные единомышленники проникли в мало к ним расположенные профессиональные союзы рабочих и постепенно завладели ими. «Нужно «совлечь» тред-юнионы, стихийно идущие «под крылышком буржуазии», к буржуазной демократии». Цель оправдывает средства, сообразно с этим принципом Ленин дает директиву: «Пойти на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытия правды, лишь бы проникнуть в профсоюзы и в них остаться». Он дает эти директивы открыто, не прячась, не краснея, не стесняясь, как человек, глубоко верящий, что это «не совсем опрятное занятие» нужно делать, ибо оно служит великой цели, и его — Ленина — «образ действий вполне сообразен с обстоятельствами».

То были лишь цветики, в своем роде подснежники, примавера «Кодекса революционера», ягодки показались с приходом Октябрьской революции. Меры, употребленные Лениным для ее торжества, можно сказать, списаны у Чернышевского. Он цитирует Маркса, а за Марксом высматривает кокушкинский первоучитель. Ведя на захват власти, Ленин писал Центральному Комитету: «Мы должны взять власть тотчас». «История не простит нам, если мы не возьмем власть...» «Дни решают теперь все». «Промедление смерти подобно». «Ждать есть полный идиотизм или полная измена». Как не вспомнить наставление Чернышевского: «вожди революции потому и бывают великими людьми, что спешат ковать железо, пока оно горячо, умеют не терять дней. Только энергия может вести к успеху». Нет ни одной меры из принятых Лениным, которая не была предусмотрена Чернышевским или не была бы им одобрена. Разгон Учредительного Собрания, лозунг «кто не с нами — того к стенке» — это ведь очень во вкусе Николая Гавриловича. А разве он не подписался бы под знаменитым ленинским приказом: «провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов, белогвардейцев. Сомнительных запереть в концентрационный лагерь. Взять заложников из кулаков и богатеев. Заложники отвечают жизнью за точное и кратчайший срок исполнение наложенной контрибуции»*. Подобно Чернышевскому, Ленин с презрением относился к «чистоплотным» белоручкам, пытавшимся убедить его в необходимости умерить, ограничить террор, гуманизировать кровавый ход революции.

^*«Ленинские приказы» взяты автором из разных записок и писем В. И. Ленина и переданы в собственном изложении Н. Валентинова. Такой единой цитаты у Ленина нет, а потому кавычки, в которые заключена подборка отдельных фраз, служат больше декоративным знаком, чем свидетельством точности ленинских высказываний.

533

К числу таких принадлежал, тогда еще не потерявший совесть, Горький, и Ленин отвечал ему: «Вам не кажется, что занимаетесь чепухой, пустяками?» Над ходом революции грозной черной тучей нависла идея диктатуры пролетариата, т. е., пояснял Ленин, «власти, опирающейся на насилие и не связанной никакими законами», но если нет никаких законов, ни человеческих, ни божеских, тогда мы приходим к концу человека, адскому выводу — все позволено. Объективность требует заявить, что до «все позволено» Ленин все-таки не дошел и, судя по некоторым его свойствам, дойти и не мог бы. Тут у него, и, возможно, у Чернышевского, были пределы. Все позволено - это убеждение Сталина, но ведь нельзя же его сравнивать с Лениным: один интеллигент - диктатор, другой - восточный деспот.

Нужно предвидеть указание, что вдохновлявшая Ленина идея о диктатуре пролетариата пришла к нему от Маркса, Энгельса и их ученика Плеханова, вбившего ее в программу российской социал-демократии, где с 1903 г. она благополучно жила, встретив в партийных рядах одного только критика — В. П. Махновца-Акимова*. Что Маркс и Энгельс были яростными пропагандистами «диктатуры пролетариата», не подлежит никакому сомнению. Попытки доказать обратное, ссылаясь, что это «словечко» у них якобы вырвалось случайно и совсем не страшно, — лишни, странны, бесплодны. Энгельс гораздо мягче Маркса и, однако, в «Анти-Дюринге» расточал самые неумеренные панегирики насилию, с таким удовольствием цитируемые Лениным. Формально теоретически ленинская идея диктатуры пролетариата привязана, конечно, к Марксу и Энгельсу, но анализ приводит нас к убеждению, что у них он взял «словечко», тогда как_суть, главное содержание словечка, познал и впитал в себя от Чернышевского, покорившего его раньше, чем произошло знакомство Ленина с марксизмом. Носить в голове со всеми ее специфическими чертами концепцию насильственной революции, какую имел Ленин, можно лишь обладая особой натурой, характером, темпераментом. Не Чернышевский создал эту натуру, но он первый оформил идеями ее инстинктивные тяготения и наклонности. Чернышевскому было тем легче это сделать, что он предстал пред 18-летним Лениным в образе, поражающем воображение: страстного проповедника блага и добра с окровавленным топором в руке. А с. топором диктатуры сам Чернышевский стал носиться с раннего возраста. «Лучшая форма правления есть диктатура»,— писал он в своем дневнике в 1848 г. — ему было тогда двадцать лет.

Последнее замечание. Можно и следует критиковать Маркса (при условии: знать его), можно в эпоху от его письма к Анненкову в 1846 г. к письму В. И. Засулич (1881 г.) или предисловию ко второму изданию «Манифеста коммунистической партии» насчитать не менее пяти-шести различных Марксов. И все же, как бы ни были значительны происходившие в нем изменения, у него нельзя найти утверждения, что цель оправдывает всякие средства, в том числе «неопрятные», нельзя найти мысль, что революция должна быть беспощадной, не бояться большого кровопролития и «людей не жалеть». Этих мыслей «великого ученого и критика» (слова Маркса о Чернышевском) он не разделял. К Ленину они пришли не от Маркса. Вообще говоря, стремясь понять историческую фигуру .Ленина, нужно менее всего думать о Марксе. Несмотря на «марксизм» и пятнадцать лет жизни за границей, Ленин поднялся не на импортных, заграничных дрожжах. Он такое же растение национальной почвы, как воспитанник духовной семинарии, сын саратовского протоиерея Чернышевский, которого вряд ли кто будет считать отпрыском Фурье, Оуэна и Бланки. Национальность не представляется одним типом. <…>