Л. Н. РЫЖКОВ

 

НЕ ОБРУБАТЬ КОРНИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ

 

Перепечатка авторской статьи из журнала «Молодая гвар­дия», №6, 1991 г. без редакционных сокращений. Статья с первич­ным названием «СКОЛЬКО ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ РУССКОЙ КУЛЬ­ТУРЕ?» была написана к празднику тысячелетия Крещения Руси. В сокращенном виде перепечатана в сборнике «Мифология древних славян» и журнале «Русская мысль», №1, 1991г.

 

Отзвучало эхо последних аккордов торжественной увер­тюры, венчавшей праздник Тысячелетия, исполнением которой с невиданной художественной силой и блестящим мастерством обессмертил свой талант Евгений Светланов. Прошли красоч­ные юбилейные торжества, еще недавно немыслимые. Начав­шись мощно с темы России, продолжают прокатываться по страницам печати христианские созвучия: «христиане и ком­мунизм», «христианство и культура», «милосердие и состра­дание», «тысячелетие крещения», а в средствах массовой инфор­мации деятели православной церкви заняли столь заметное место, что уступают лишь импортным видеоклипам.

 

К тому же поток публикаций, посвященный роли христиа­низации в культурной истории и государственном становлении, подогреваемый не только читательским интересом, захватывает все новые издания.

 

Одна тревожная тенденция, просматривающаяся в этом потоке, не только не позволяет с удовлетворением относиться к этому процессу, но и вызывает необходимость поделиться с читателями обеспокоенностью. Дело в том, что, несмотря на многообразие оттенков, оркестровок, акцентов и интонаций звучания, статьи и монографии эти повторяют и пропаган­дируют очень близкие точки зрения, один спектр идей, — спектр, опирающийся на систему взглядов академика Д. С. Лихачева. А таковое единство, как мы стали недавно думать, может привести и к неотрадным последствиям.

 

Что же здесь плохого, в единстве, — возразят мне привыч­ные оппоненты, — если эта точка зрения правильная? Что толку в разноголосице и обилии мнений, если истина всегда одна и конкретна? Ее-то и нужно найти, изучать и пропагандировать. Но в том то и дело, что та вредная точка зрения на крещение Руси, которая усилиями печати становится общепринятой, не только имеет существенные концептуальные изъяны, но и про­тиворечит многим историческим фактам. Наиболее компактно и выпукло эта концепция выражена в статье Д. С. Лихачева в журнале «Новый мир» (№6, 1988 г.), но с ней можно озна­комиться и по другим публикациям, которые, включая и болгар­ские, повторяют, тиражируют одни и те же положения и оценки. Положения и оценки, нелестные для древнейшей русской культуры.

 

Во все времена усиленная пропаганда одностороннего взгляда, — без возможности высказать в процессе формиро­вания другие точки зрения, — являлась неизбежной формой идеологического насилия. Несмотря на кажущуюся пёстрость мнений, деструктивное насилие над цельным взглядом на наше культурное прошлое четко прослеживается за усилиями наем­ных любителей «разоблачительной правды». Поэтому важно не только дать иную трактовку проблемы, но и указать на конкрет­ные аналитические изъяны и исторические неточности в систе­ме распространяемых взглядов на обстановку христианизации Русского государства и исторические вехи русской культуры.

 

Начнем с главного. С неприемлемости для русской истории, для славянской культурной древности положений Д. С. Лихачева и компании о 988 годе как изначальной дате для всей русской и славянской культуры:

 

«Сама по себе культура не имеет начальной даты. Но если говорить об условной дате начала русской культуры, то я, по своему разумению, считал бы самой обоснованной 988 год. Надо ли оття­гивать юбилейные даты в глубь времен? Нужна ли нам дата Двухтысячелетия или полуторатысячелетия? С нашими миро­выми достижениями в области всех видов искусств вряд ли такая дата чем-либо возвысит русскую культуру. Основное, что сделано мировым славянством для мировой культуры, сделано за последнее тысяче­летие. Остальное лишь предполагаемые ценности» (Д. С. Лихачев, «НМ», №6, с. 257).

 

Чтобы подкрепить столь переломный характер даты акта христианизации, далее рисуется картина устрашающей дохри­стианской славянской убогости:

 

«Между тем стремление вырваться из-под угнетающего воздей­ствия одиночества среди редконаселенных лесов, болот и степей, страх покинутости, боязнь грозных явлений природы заставляли людей искать объединения. Кругом были "немцы", т. е. люди, не говорившие на доступном пониманию языке, враги, приходившие на Русь "из невести", а граничившая с Русью степная полоса — это "страна незнаемая..."» (с. 249).

 

Сочетание этих двух взаимодополняющих положений — «мировые достижения в области всех видов искусств» — после акта 988 года, — и ужасающая дикость и варварство дохристи­анского убожества, — в дальнейшем тексте подчеркивается непрерывным противопоставлением «варварства» русов с «хао­тическим ворохом» «всяческого рода культов и идолов» и «высокоорганизованной религии с высокой культурой». Это дол­жно убедить читателя, что «юбилейная дата» враз «ввела Русь в семью европейских народов на совершенно равных основаниях» (с. 252), «оторвало Русь от магометанской и языческой Азии» (с. 257), «позволило Руси не начинать литературу, а продолжать ее», «появились у нас и высокая живопись и высокое приклад­ное искусство», «государственность» и т. д.

 

Очень знакомый конгломерат идей. Не подобные ли тезисы громил М. В. Ломоносов, борясь с идеями о «внесении» государ­ственности извне и варварстве славянском:

 

«Сие так чудно, что ежели бы господин Миллер умел изобразить живым штилем, то он бы Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен» («ИФП», с. 461). И далее: «Что словенский народ был в нынешних российских пределах еще прежде рождества Христова, то неоспоримо доказать можно».

 

Насколько это не соответствует изложенным выше взгля­дам Д. С. Лихачева, можно судить по такой его фразе: «... в I веке восточных славян еще не существовало — они не оформились еще в единый народ».

 

Это шулерская неправда. Даже не касаясь протославянской общности III—II тысячелетий до н. э., относящейся к той же территориальной области от Одры до Дона и прибалтийской зоне,  не  рассматривая вопросы  формирования  праславян  в I тысячелетии до н. э. на тех же землях, можно со всей опре­деленностью сказать, что единый народ славянский в I веке был, причем еще не разделенный на западных, восточных и южных, а единый этнос венедов — славян, называвшихся так по культу Венеры-Лады и оставивших по всей Европе топонимические следы  от Лады до  швейцарских  «ладинов»:  Вена,  Венгрия, Венёв, Венеция, Вентспилс, Венерн, Венсенн, Венло, Венето, Ладенбург (к ним нужно добавить тот же корень, читаемый по-другому в иных весях: Женева, Иена, Генуя), а в русском языке остались, сохранились исходные корни: венец, венок, венчание, обряд «вено», венчик, жена, женщина. В европейские языки этот древнейший славянский корень вошел вместе со словами: «гений», «гениальный», «геном», «генетика», «генера­ция», «венозный», «вентиляция», а древнейшие священные книги персов называются «Вендидад». Именно под этим именем — «венеды», как раз в I веке, когда их якобы не было, упоминает римский историк Плиний славян, не разделяя пока на запад­ных — «венедов» и восточных славян античности — «антов». Более того, Венера в Древнем Риме почиталась как прароди­тельница римского народа, а Рим основал троянец Эней, спас­шийся после разгрома Трои. Слог Аеп в латинском написании Энея  — Аепеа должен  быть по законам  арийского  языко­ведения прочитан как Ven (Вен), и мы получим для Энея сына Венеры, прочтение Веней, для энейцев — венеды (Aeneadae), а для поэмы Вергилия  «Энеида»  —  «Венеда».  Аналогично «храм»  прозвучит как —  «ведес»  (aedes),  «воздух»  будет «веер» (аег), а знаменитый латинский «эфир» (aether) ока­жется: «ветер», «оценить» — «вестимо» и т. д. И теперь нас уже не  будет  удивлять,  почему по  «древнеримски»  топор  будет «секира» от славянского глагола «сечь», а пастух будет «пастор» от славянского глагола «пасти», латинский «окулист» — от слова «око», а «юстиция» — от слов «уста, устав». Это и есть древнейший   (троянский)   слой   межнационального   ком­плексного латинского языка для межязыкового общения. После осознания факта, что по корням языка выходит, что история Рима, — это сложная часть нашей истории, станет понятным, почему абсолютно по-русски звучат латинские глаголы: «вертеть», «волить», «видеть», «орати» (пахать), «обитать». И не только слова. Когда мы сопоставляем «архаичный ковровый узор» энеолита протославян (V тысячелетие до н. э.) из превос­ходных и деликатных трудов академика Б. Н. Рыбакова по на­шему язычеству — с римским орнаментом, «чудесным в своей лаконичной выразительности», и видим их полную идентич­ность; или когда мы сопоставляем римскую и славянскую тради­ции хранения урн с прахом предков в святом углу дома и видим полную идентичность этого обряда вплоть до ритуала почита­ния, у нас не вызывает сомнения, что речь идет не о заимство­вании у соседей, а о результате глубокого этнического и культо­вого единства происхождения двух народов, что и должно быть осознано соответствующим образом как основополагающий научно установленный исток.

 

Так как же после этого расценивать «живяху в лесе», отнесенное ко всем славянам? Неужели действительно мы, узнав это, поверим, что нечего нам искать ранее 988 года, «оттягивать юбилейные даты в глубь времен»? И это сейчас, когда каждый, даже самый неведомый народ ищет корни свои где-нибудь в завоевавшей его Римской империи или пытается производить свой язык от латыни или санскрита, надувая щеки от каждого совпавшего санскритского слова? И в это время говорить про свой народ, который дал корневую основу, по-види­мому, этим обоим языкам древней культуры (латыни, санс­криту, да, пожалуй, и греческому) — «не нужны нам даты двухтысячелетия или полуторатысячелетия», отрезая за нена­добностью путь к познанию древности, истоков своей культуры, лишая нас рязанских ликов Афродиты Книдской (Венеры) Праксителя, лишая языка Вед и Авесты (в которых французы «нябясця» переводят как «облака»), лишая нашей «индоевро­пейской седины», в которой именно славянская культура, по-видимому, играла роль связующего фундаментального древ­него стержня? Такая позиция выглядит по меньшей мере реакционной. Да и зачем? Ради чего? Кому это нужно? Что может дать национальной "культуре самоотрицающая, угнетаю­щая самосознание народа поза?

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                            

Ломоносов считал иначе: «... Не предосудительно ли славе российского народа будет, ежели его происхождение и имя положить толь поздно, а откинуть старинное, в чем другие народы чести и славы ищут», — и почитал важным доказывать, оспаривая малейшую Миллерову историческую неточность, уменьшающую славу и достоинство россиян, доказывая русское происхождение наименований Днепровских порогов в древне­греческих источниках, проводя сложные лингвистические иссле­дования от устья Немени-Русы до причерноморских россолан, показывая русский характер речи варягов-руси.

 

Второе. Основной особенностью славянского пантеона в целом является полная идентичность индоевропейскому, древ­негреческому и древнеримскому[1]. Очевидны для исследователя преемственные идентификационные линии Перун - Зевс- Юпитер - Торр (Тюр) и Венера - Лада - Афродита - Прайа- Фрея. Образ быка — громовержца Юпитера, Индры, Тюра (Тюрингия, Турция) явно перекликается с русским термином для бойцового быка — Тур и другими древними отголосками (Буй-тур Всеволод, комтур и др.). Однако, есть замечание.

 

Д. С. Лихачев причисляет Перуна к угро-финнскому божеству. Это явная и грубая ошибка. Видимо, «и в наших летописях не  без вымыслов меж правдою», — как писал М. В. Ломоносов.

 

Этнос угро-финнов (венгров,  финнов,  эстов) сложен,  носит смешаный после нашествий характер. Однако языковые особен­ности, выделяющие и их из семьи славяно-балтов, возникли у них в результате гуннских, хунгарских, джунгарских (т. е. запад-
номонгольских) набегов. Поэтому отличительные особенности от арийской мифологии и пантеона должны у этих народов совпадать с монгольскими. И действительно, мы находим в эпосе карелов и эстов вместо одного громовержца Перуна, — двух иных божеств: Пикне — молнию и Эйке — гром. Такое разграничение характерно для монгольских представлений, тем более, что второе название для Пикне — КЫУЭ созвучно монгольскому Хухэ-дей. А у литовцев, которым удалось части­чно сохранить древнюю славянскую лексику, Перкунас (Перун) был громовержцем и верховным богом, так же как и у варягов-руси. Верховенство Перуна насаждали у нас князья насильно, а почему? Ведь в Риме и Греции Юпитер и Зевс возглавляли пантеон богов? Почему же верховенство Перуна насаждать приходилось силой, если он в виде третьестепенного громовника уже был в пантеоне русичей? Ведь если бы речь шла о «хао­тической совокупности», воцарение Перуна на трон прошло бы так же гладко, как в Великом Риме и Древней Греции Юпитера и Зевса. Это важный, переломный момент для понимания осо­бенности славянского пантеона. И здесь мы должны согласиться с академиком Б. Н. Рыбаковым, который, анализируя смену арий­ского (иранского) речения имени привнесенного бога Семарыла у русов на славянское имя Переплут (он же древнегреческий Плутос — бог богатства и сельскохозяйственного изобилия, сын Деметры), писал:

 

«Новое обозначение не являлось неологизмом, т. к. это слово, по всей вероятности, восходит к очень давней энеологической общности индоевропейских племен (еще не разделенных на позднейшие ветви)».

 

Другими словами, у славян мог сохраниться более ранний индоевропейской пантеон с первичными космологическими свя­зями, не обремененный обожествлением событий и собственных героев, где трон еще не захвачен громовержцами, как в Риме и Греции. И действительно, такие следы мы находим:

 

«По свидетельству летописей Прокопия Кесарийского... Гемольда, биографа Оттона... древнейшие славяне верили в Единого бога, называя его Верховным, Небесным богом, богом богов. Из Нестора также видно, что славяне русские имели понятие о Высшем Существе, нарицаемом преимущественно богом, богом ВСЕДЕРЖИТЕЛЕМ и различали его от бога Перуна и других второстепенных бо­жеств. Славяне чтили в нем Отца Природы и Господина Мира, которого воля правит его судьбами, которого промысел удерживает все, его почитали Владыкою неба, источником божественной силы и называли ВЕЛИКИМ богом, СТАРЫМ богом или ПРАБОГОМ. Другие боги были по верованию славян как от Верховного Бога происхо­дящие существа. Его произведениями, властьми, от него зависящими между НИМ и МИРОМ, сильными ЕГО силою, и то не все одина­ково святые. Из всего пересмотра баснословных существ славянских выходит, что славяне признавали единого бога "Вседержителя", Творца и Отца Творения, который своею премудрою, всетворною любовью (ЛАДОЮ) создал первоначальное бытие».

 

Далее в источнике сказано, что бытие это заключало в себе противоположность мужской и женской природы: «первое выра­жалось светлым (Духом), вторая — материей... ». «Ближайшее к богу существо есть СВЕТЛО. Существо "Светло" явилось на Землю и воплотилось в роде человеческом» («Очерк Старославянского Басно­словия или Мифологии», Львов, 1860). Далее в источнике есть ссылка на Ипатьевскую летопись, дающая возможность наме­тить некоторые связи русского пантеона: «СВАРОГ — отец Света», его сын «ДАЖДЬБОГ — ежи нарицается Солнце», «почитаемый на Руси под именем Даждьбога, Хорса или Солнца», «Сварожич».

 

По Ведам «Svar»,  «Suar» — это Солнце (этот термин восходит к самому сакральному, мистическому и тайному наиме­нованию Солнца как бога — «Шар» (V = h)), которое было единым верховным божеством в догреческой Греции, (а у нас тай­ный термин затаскан для обозначения геометрической фигуры) то есть эти индоиранские речения («Svar», «Svarog») восходят к IX—VI векам до н. э., а «Шар» вообще к XXI—XVII до н. э. Как раз те самые  1500-2500 лет, которые нашей культуре, оказывается, не нужно совсем искать. А почему? Чтобы сложную космологическую систему, не уступающую Древнему Египту, Греции, Риму, выдать за «хаотическое нагромождение культов и идолов»? Пантеон единобожия, в котором другие боги есть проявления  высшего,  почитая  которые чтишь Верховного, представить  как суеверия  лесных  папуасов,  забившихся  от страха, «боязни грозных явлений природы» в леса? Причем, по сравнению с другими системами, в Русском пантеоне воскреша­ется Дух Света как божья ипостась, встречающаяся лишь в пер­вичных неискаженных Ведах и в арийском Иране, а позднее — в Православии,    возрождая    Триединство:    Бога-отца - Творца Вселенной, Сына и Духа Свята.

 

Отсюда следуют два вывода.

 

Первое. Праздник Тысячелетия христианства нужно рас­сматривать как более высокий культурный рубикон, как празд­ник возврата естественного для славян единобожия, частично утраченного в битвах, трагедиях и скитаниях. Как праздник возрождения триединства в новой, возвращенной форме. Как обретение вновь Солнечной веры. «Мы, славяне, даждьбоговы внуки», то есть внуки Солнца. На древних иконах Христа мы видим: «Аз есмь свет». Миф и религия — это не только форма восприятия мироздания, но и самовыражение народа. И нет идей, более отвечающих духу славян, чем восприятие мира как борьбы двух начал — Добра и Зла, а Вселенной — как гармони­ческого единства с человеком.

 

Второе. Русский языческий пантеон содержит тех же богов, что и остальные индоевропейские системы: Греции, Рима, Ирана и Египта. В нем мы находим и Посейдона, и Деметру, и Ра, и Марса, и Варуну. Он не уступает по многосто­ронности и организованности наиболее совершенным системам языческих империй, отражая лучшие стороны Иранской — двуединое познание Мира через борьбу Сил Света с Силами Зла, многоплановость проявления божественной сущности в Ведической системе и диалектичность древнеиндийской: дух и тело, небо и земля, свет и тьма и т. д. Разумеется, нельзя отрицать, что познание нашей системы еще далеко от изученностии и ясности. Муки ее воскрешения можно проследить по «Язычеству древних славян» Б. Рыбакова с множественностью версий, прочтений и сопоставлений. Возможно, мы имеем дело с чертами доведической системы, особенно если иметь в виду единобожные черты, объединяющие божеств как проявления высшего, раздвоение сущностей и сложность связей, а также представление Лады не только как жены Солнечного Бога, но и как любовь Всевышнего к роду человеческому. Поэтому проти­вопоставление христианства и русской древности искус­ственно и ошибочно. А использование термина «иудо-христианство» не только ошибочно, но и злонамеренно[2], поскольку христианство проявилось как противостояние засилию иуда­изма в присредиземноморье и Греции, как протест против его своекорыстия, — и разрушило эту систему. «Раз возникнув, религия всегда сохраняет известный запас представлений, уна­следованный  от прежних времен,  так как во всех вообще областях идеологии традиция является великой консерватив­ной силой», — писал Энгельс. Поэтому, когда мы читаем, что для создания Зора-Астризма, возрождения культов богов Добра и Света: Митры, Ормузда (Ахурамазды), Солнечной религии среди «ариев», населявших тогда Иран, понадобилось восстанавливать религиозные представления против господствую­щих громовников, то возникает вопрос о первичном источнике религии Вседержителя, Триединства и Борьбы Света и Тьмы, носителями которых столетия спустя в Иерусалимских пещерах станут Ессеи, проповедуя разделение с нечестием и общаясь с окружавшими  их иудеями  только через  торговлю.  А  затем христиане, вооруженные этими идеями и пророчествами учи­телей, начнут борьбу за мировое сознание. Ясно, что ессейские апокрифы,  не почитаемые  пока за канонические тексты,  в частности «Война сынов света и сынов тьмы», являются также частью тех же осколков первичной системы воззрений, и когда мы читаем: «Когда сыны Кривды будут ограждены, нечестие отдалится от лица праведности, как тьма отступает перед светом; и как рассеивается дым — и нет больше его, так Солнце, являющееся установленным порядком Мира... », — мы узнаем в этом абзаце из Книги Тайн тот мостик, который связывает древние  единобожные  славянские  воззрения,  их Солнечный пантеон с системой христианских идей. В древнем мире христи­анство было подлинной революцией,  восстанавливающей не просто единобожие, а совсем другого Бога — бога Добра, Света и Равенства.

 

Некоторые особенности Славянского пантеона позволяют по-новому взглянуть на историю человечества. Известно, что у славян богом войны был Перун, а не Марс (т. е. Мор, Морок), как у римлян. Семантическим эквивалентом Марса является вавилонский Мардух [3], древнеиндийская богиня зла Мара, сла­вянские Мор, Морок и Мороз, грузинское общее название бога — h-Мерц (предположительно), эстонский Марадус, оста­вившие в топонимике Европы и Азии значительные следы: Марсель, Мариуполь, Моравия, Марбург, Мерв, Моршанск, Маргиана, Марокко и Мары. В русском языке это тема смерти и тьмы: мор, мрак, смерть, смерд, марево, марать, морока, мор­щина, морда, морочить, мерзость, мразь, мертвый. В Древней Греции грозному Мору при расщеплении функций и после смешения с другими пантеонами остался лишь сон: Мор-теос или Морфей — один из ста сыновей бога Гипноса, а его роль вершителя судеб, доли («мерос», т. е. мера), жребия, судьбы — перешла целому коллективу «мойр» («мойрос»), эстонский Марадус ближе к этой функции меры и судьбы был свой у каждого человека. В русском языке от этого понятия доли и меры остались от древности: мера, мерка, межа, «отмерено судьбой», мережка и т. д. Из этого спектра становится понят­но, что Марс, скорее, был символом смерти и разрушения, в то время как для громовника разящего более характерен культ победы, которую приносит оружие, поражающее врага. Оружие небесных побед, отблеск которого сияет над людскими бранями. Это волшебная палица Индры и его лук-радуга (Pa-дуга, дуга солнца Ра и древнейшее название Волги — Ра, по А. Н. Афа­насьеву). Это оружие солнечного бога Гора, поражающего бога темных и разрушительных сил Сета (Тифона), и оружие Апол­лона, поражающего змея Пифона, и разящие стрелы-молнии Зевса, Юпитера, Перуна (что Перун — это Юпитер, отмечено в чешских глоссах еще в 1202 г.). Для их культов характерна клятва на оружии: «А Ольга... по русскому закону кляшася оружьем своим и Перуном».

 

Интересно сопоставление солнечного победоносца тьмы Гора (Гороса, Ория) со славянским (иранским) Хорсом и Геор­гием Победоносцем, поражающим Змея, — олицетворение сил Тьмы и Зла. Становится ясным, почему громовники Юпитер и Зевс, заняв верховный солнечный трон, передали свои «оружей­ные» функции Марсу и Аресу, а у славян этого не произошло, поскольку Перун не успел на верховном троне утвердиться, солнечные культуры жили еще долго, особенно Ярило (Varuna, Uran, Svar) с ежегодным праздником Яр - Морок (лето - зима, жизнь - смерть), (английское Year — год, немецкое Jahr [яр] — год). И Морок так и не стал у нас богом войны, как Марс в Риме.

 

Ныне же солнечный трон вернулся к солнечному Христу, минуя захват его громовержцами [4], оставшимися у нас второ­степенными.

 

Не причисляю себя к сторонникам псевдомарксистской тенденции искать в мифологии отражение быта.[5] Однако счи­таю, что исследование загадочных крушений пантеонов, смены обрядности, революций и войн в небесной сфере помогут разо­браться во многих исторических катаклизмах и этнологических явлениях.

 

Вот, например, что увидел В. Солоухин в христианской иконе Георгия-Победоносца: «Возмездие — одно из самых понятных и возбуждающих дух человека чувств. Чудовище всесильное, стоглавое, хищное и ненавистное. Каждый день оно сжирает по прекрасной девушке, губит по чистой человеческой душе. И вроде бы нет управы, нет избавления, но появляется юноша в развевающемся красном плаще на ослепительном белом коне и подымает копье, которое неотразимо. Возмездие! Что может быть справедливее этого чувства!»

 

Уместно заметить, что англичане чтили Георгия как до, так и после принятия христианства. Это мститель богу Зла Сету проносит свой красный плащ и через Египет коптов, и через дохристианскую Болгарию, и образ этот — отражение как небесных, так и земных переворотов.

 

Из изложенного следует, что состояние славянского пан­теона перед принятием христианства не допускало мысли о примитивной «хаотичности культов» типа поклонения «таин­ственным силам природы», или тотемичности вроде «матери моржихи» или «детей крокодила», а представляло форму общеевропейской системы с акцентом на верховенство солнечных богов, сходной с древней индо-иранской космогонией и, судя по некоторым признакам, быть может, даже более первичной.

 

Третье. Перейдем теперь к исторической обстановке, предшествующей 988 году, поворотному в культурной истории России. Выше мы уже цитировали мрачную картину, пред-христианского русского одичания, рисуемую платными очерни­телями — лейтмотив концепции «цивилизаторской роли», «при­общения к Европе» и т. д. В этой картине неправдой является почти каждое положение, поэтому опровергать ее придется подетально, опираясь на конкретные факты, а не «утверждаясь только на одних догадках», как писал Михаиле Васильевич, «которые весьма неосторожны и предосудительны».

 

Начнем с исторического окружения и соседей. Цитирую: «Кругом были "немцы", т. е. люди, не говорившие на доступном пониманию языке, враги, приходившие на Русь "из невести", а граничившая с Русью степная полоса — это "страна незна­емая..."» (с. 249). Это пишется об эпохе, когда вплоть до границ нынешней Франции разливалось славянское море. Море единого этноса, говорившего почти на одном языке, не испорченное еще ни германскими, ни аварскими, ни монгольскими нашествиями. Чуть позже эти нашествия сделали Европу на многие столетия страной одичания, чумы и культа силы оружия. «Славенскйй язык ни от греческого, ни от латинского, ни от какого другого не происходит; следовательно сам собою состоит уже от самых древних времен, и многочисленные оные славенские народы говорили славенским языком еще прежде рождества христова» (Ломоносов М. В. Избранные философские произведения. ГИПЛ, 1950, с. 468).

 

Лейпциг тогда назывался Липском (Липецком) и был цент­ром славянской области лужичан, потомки которых живут там до сих пор. Дрезден был Дроздянами, Мейсен — Мишнами, Марзебург — Межибором, а населяли все эти земли — нишане, мильчане, седличане, дечане и хутичи, а на севере знаменитый Бранденбург был Бранибором, центром обширных славянских княжеств, которые были завоеваны и вырезаны немцами только в середине XII века. Это всё в границах нынешней Германии, не говоря уже о Польше. Далее на юг, вплоть до Червоной (Красной)  Руси, вошедшей в состав государства Русь в 981 году, прости­ралась Великоморавская держава славян, объединенных Праж­ским княжеством. Еще южнее были земли угорских славян, которые до сих пор называются украинцами Угорщиной, а тогда на берегу Дуная стояли Вышеград и Новгород, Печи, которые потом стали Пештом. Эта область Венгрии вплоть до 1400—1600 годов называлась Новоградом. Хунгары (джунгары, уйгуры) завоевали и стали порабощать эту страну только в X веке. А еще южнее была Валахия, Сербия и Болгарское царство. Даже Австрия (Острия) еще не подверглась к этому времени глубокой германизации, там еше были славянские князья, города Светла (Цветль) Ракоусы и др.

 

Но, быть может, русы тогда не знали, «в страхе покину­тости» прячась за деревьями в результате «угнетающего воздей­ствия одиночества», что вокруг братья-славяне, а не «немцы»? Или «...боязнь грозных явлений природы» мешала им выйти из «редконаселенных лесов, болот и степей»? Нет! История свиде­тельствует, что картина была совсем иная, чем рисуют нам эти пугающие сказки:

 

«В лето 6477 (969 г). Рече Святослав к матери своей и к боярам своим: (Внимание! До крещения Руси еще 20 лет. Что такое 20 лет, проще всего понять так: 1917 г. и 37-й или 37-й и 57-й.) Не любо ми есть в Киеве быти, хочу жити в Переяславци на Дунай, яко то есть середа земли моей, яко ту вся благая сходятся: от Грекъ злато, поволоки, вина и овощевыя разноличныя, из Чехъ же, из Угоръ сребро и комони... ». Это написано в «Повести временных лет», источ­нике доступном. Значит, знали в Русском государстве и о Великоморавской державе, и об Угорщине. Торговали и обща­лись. Сказочка о «немцах» не проходит. Даже четыре века спустя, уже после углубления расслоения славянских языков, запорожцы, находясь под польско-литовской оккупацией, отпра­вляли а Чехию войсковые дружины на помощь гуситам в борьбе с закованным в броню рыцарством Европы.

 

Теперь о «незнаемой» «невести». В те времена в этой «граничащей с Русью степной полосе» дирижировали кочев­никами две крупнейшие державы: Византия и Хазария. Это Хазария направила сюда орды печенегов, натравила их на перекочевавших в этот район хунгар и вытеснила их в Европу.

 

Арабы называли хунгар — «бадджгард», то есть башкирами, отсюда долго в литературе кочевала легенда о приуральском и приволжском происхождении угро-финских племен. Это Хазария сообщала Арабскому халифату, что защищает мусульман­ский мир от русов, и неоднократно насылала кочевые орды на русские города. Иосиф сообщал, что каганат контролирует речные пути — задерживает руссов, «прибывающих на кора­блях» по Волге.

 

По-видимому, разобравшись с этой «незнаемостью», пройдя через «невесть», в 965 году Святослав наносит смертельный удар по каганату: «В лето 6473. Иде Святославъ на козары: слышавше же козари, изидоша с княземъ своимъ Каганомъ и ссупишася битися, и бывши брани, одоле Святослав козаромъ и град ихъ и Белу Вежю взя».

 

И еще два факта. Первый поход русов на кораблях в Каспийское море зафиксирован источниками за сто лет до победы Святослава, а за двести лет до нее могучая Сасанидская империя персов не смогла взять Константинополь: не было у них флота! А в 913 году, по свидетельству Масуди, на 500 кораблях, через Керченский пролив, Дон и Волгу, русы, пройдя через всё Каспийское море, напали на арабов, которые оккупи­ровали тогда Азербайджан и Иран, кровью вытравляя там Солнечную религию и силой насаждая ислам. Поход этот, вначале очень успешный, окончился неудачно, так как на обрат­ном пути мусульманская наемная гвардия Хазарского кагана вероломно напала на русов, и в трехдневном кровопролитном сражении русы потерпели поражение. Но сам факт похода настолько контрастирует с байками о дохристианском одичании и ограниченности географического кругозора, что можно только диву даваться, как всё это может дружным хором исполняться нашей научной и общественной печатью.

 

Стремясь сосредоточить внимание на главных вопросах становления русской культуры и государственности в рубежное время, мы сознательно вывели из круга рассматриваемых про­блем такие темы, как «красота богослужения»[6], а ведь, не разобравшись с этим, невозможно понять ни раскольников, ни духоборов, ни типично славянских лозунгов гуситов: «Бог в душе» и «Разум сильнее догмата». Не касаемся мы ни связи кириллицы с праславянским слоговым письмом, ни работ Ломо­носова о преимуществах греческой азбуки перед латынью, хотя все это также нуждается в обсуждении. И все это сделано для того, чтобы, рассмотрев предысторию русского народа и госу­дарства перед принятием христианства, взвесить политические и культурные последствия этого шага. Да, именно государства, ибо была уже сложившаяся государственность к этому времени, да и сам акт этот тоже был государственным. Ведь именно с этих позиций и возрастает значение христианизации Руси как духовного праздника: возврат веры, соответствующей духов­ному миросозерцанию русского народа, проклятие своекорыс­тию и стяжательству, объявление этих свойств ущербных душ формой духовного преступления, караемого небесами, гимн братской общности, в противовес духовной разобщенности и беззащитности, насаждаемой силами зла.

 

Да, отгремели салюты Тысячелетия, возрождающие инте­рес к истинной истории народа и его духовной жизни. Предсто­ит период осмысления и обсуждения исторических, культурных, нравственных аспектов, а также и «заблуждений, застрявших в общих курсах истории СССР и других полуофициальных изда­ниях», как правильно пишет академик Д. С. Лихачев. Только вот главное заблуждение, которое там застряло, — это его соб­ственное положение о предхристианской дикости и «варвар­стве», повторяемое многоголосым литературным хором. Это и миф, противопоставляющий «просвещенную» уже Европу варварскому азиатству славян, это и сказки, что культура была внесена в готовой, сложившейся форме, а не наоборот, что славянская культура положила фундамент всей европейской цивилизации, как это было на самом деле. И надо понимать, что такие положения унижают не только наш народ, но и христиан­скую церковь, как одну из форм его миросозерцания. Надеюсь, статья поможет читателям сориентироваться в поиске так необходимой сейчас нашему народу точки опоры на свое прошлое. Прошлое, которым вправе гордиться каждый русский человек, каждый славянин.

 

На главную страницу