«Христиане,
получив положение государственной религии, «забыли о «наивностях»
первоначального христианства с его демократически-революционным духом», писал
В.И. Ленин.
Каким же было первоначальное христианство? Тремя
словами можно сказать: стремлением к спасительному совершенству. В Евангелии
есть эпизод, где Иисус говорит о спасении богатому, который соблюдает ветхозаветные
заповеди (не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй,
почитай отца и мать и люби ближнего, как самого себя). Иисус говорит ему: еще
одного тебе недостает: если хочешь быть совершенным, продай имение твое, раздай
нищим и последуй за мною, взяв крест (т.е. распни в себе ветхого человека и облекись в нового
человека), см. Мф.19:16; Мк. 10:17; Лк.18:18.
Евангелие обязывает всякого человека представить совершенным. Из Деяний Св. Апостолов известно о создании первой христианской
коммуны под руководством Апостолов: «Все верующие были вместе и имели все
общее; и продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по
нужде каждого» (Д. 2:44-45).
Однако вскоре эта коммуна была разогнана фарисеями, и христиане
на протяжении трех веков подвергались жестоким гонениям. В них не без основания
подозревали тайных заговорщиков, намеревавшихся разрушить существовавшие
эксплуататорские и частнособственнические порядки.
Но вот в 313 г. был издан Миланский эдикт, и
христианство из гонимой превращается в государственную религию Римской империи
и приспосабливается к интересам господствующих классов. Это время можно считать
концом первоначального христианства.
Св. Иоанн Златоуст, родившийся в 350 г., был одним из ревностных и гонимых его
проповедников – и свидетелем его разложения. Его золотые слова остаются
злободневными и сегодня. Коммунисты назовут его проповедником утопического
коммунизма. Но его время было временем сева Слова Божьего, а не жатвы земли.
Всему свое время. Но суть остается одна:
спасение - в коммунизме, в воспитании нового, совершенного человека.
Жизнь Златоуста была трудной и бурной. Это —
жизнь подвижника и мученика. Но подвизался Златоуст не в затворе и не в
пустыне, а в житейской суете, среди мира, на епископском престоле, на кафедре
проповедника. И мучеником был он бескровным. Он был
гоним не от внешних, но от лжебратий, и кончил жизнь в узах, в изгнании, под
отлучением, гонимый христианами за Христа и за Евангелие, которое он
благовествовал как Откровение и как закон жизни. Златоуст был
прежде всего благовестником, проповедником Евангелия. И вместе с тем он был
всегда очень современным и даже злободневным учителем.
Последний смысл его учительства понятен только из живого исторического
контекста. Это был евангельский суд над
современностью, над тем мнимым воцерковлением жизни, в котором, по
свидетельству Златоуста, слишком многие находили преждевременное успокоение в
христианском обществе IV-го века. В этом объяснение той резкости и суровости, с
какой учил этот вселенский проповедник любви. Ему казалось, что он проповедует
и свидетельствует пред мертвыми. Неправда и нелюбовь христианского мира
открывалась для него в катастрофических, почти апокалиптических чертах... «Мы
погасили ревность, и тело Христово [церковь – ред.] стало мертвым»... И легкое
иго любви для нелюбящего мира оказывалось бременем неудобоносимым. Этим
объясняется и скорбная судьба Златоуста, изгнанного правды ради
(...)
Кажется,
всего чаще говорил Златоуст о богатстве и о бедности. Для этого поводы
постоянно давала сама жизнь — жизнь больших и шумных городов... Нужно
подчеркнуть, для Златоуста это были нравственные вопросы, социальные темы имеют
для него прежде всего моральный смысл. Он говорит прежде всего о правом поведении христианина... И с нравственной
точки зрения он судит об окружающей жизни. Вокруг себя он видит слишком много
неправды, жестокосердия, страдания, горя. И хорошо понимает, насколько это
связано с духом стяжания, с социальным
неравенством. Он скорбит не только о бесплодной роскоши, но и о богатстве,
как о соблазне. Богатство соблазняет прежде всего
владеющего. Само по себе богатство не есть ценность; это только театральная
маска, скрывающая подлинный образ человека. И вместе с тем
владеющий приучается невольно дорожить им, впадает в опасный самообман,
привязывается к мнимым благам. Опасно
не только богатство, неправедно и нечестно приобретенное, но и всякое имение [cобственность – Ред.]... Однако, не само по себе, а как стимул для
воли, как повод дорожить тленным и мнимым. «Любовь к богатству есть
неестественная страсть, — говорит Златоуст, — желание богатства не естественно,
не необходимо, но излишне»... Опасен этот уклон воли, богатство есть опасное
бремя... «Не потому вредно для вас богатство, что оно вооружает против вас разбойников
и совершенно помрачает ум ваш, — говорил Златоуст, — но более всего потому, что
делает вас пленниками бездушного имения,
удаляет вас от служения Богу»... Здесь вскрывается противоречие: дух
стяжания привязывает к вещам, а Бог научает презирать их и отрекаться. «Не
только попечение о снискании богатства вредно, но и излишняя заботливость о
вещах самых нужных», — напоминает Златоуст. «Христос, показав всяческий вред от
пристрастия к богатству, простирает свое повеление и дальше. И не только
повелевает презирать богатство, но запрещает заботиться и о лучшей пище: не
пецытеся душею вашею, что ясти»... Этим не
исчерпывается вопрос: «Не достаточно
презирать богатства, — говорит Златоуст, — а нужно и напитать нищих, а главное
— последовать за Христом»...
Так вскрывается новое противоречие: мирскому
пафосу стяжания, накопления, пафосу хранения вещественных благ противостоит евангельская заповедь: раздай нищим... В
таком плане с особой яркостью открывается неправда мира, неправда социального
неравенства: пред лицем нищеты и горя всякое богатство неправедно и мертво, как
свидетельство о косности сердца, о нелюбви...
С этой точки зрения Златоуст не одобряет и великолепия в храмах. «Церковь не для того, чтобы в
ней плавить золото, ковать серебро, — говорил он, — она есть торжествующий
собор ангелов. Потому мы требуем в дар души, ведь ради душ принимает Бог и
прочие дары. Не серебряная тогда была трапеза, и не из золотого сосуда Христос
преподавал питие, — кровь Свою ученикам. Однако же все
было там драгоценно и возбуждало благоговение, ибо было исполнено Духа. Хочешь
почтить тело Христово? Не презирай,
когда видишь Христа нагим... И что пользы, если здесь почтишь Его шелковыми
покровами, а вне храма оставишь терпеть холод и наготу... Что пользы, если
трапеза Христова полна золотых сосудов, а Сам Христос
томится голодом... Ты делаешь золотую чашу, но не подаешь в чаше студеной
воды... Христос, как бесприютный странник, ходит и просит
крова, а ты, вместо того, чтобы принять его, украшаешь пол, стены, верхи
столбов, привязываешь к лошадям серебряные цепи, — а на Христа, связанного в
темнице, и взглянуть не хочешь»...
Златоусту казалось, что всякая сбереженная вещь отнята у
нуждающегося, ибо не может быть один богат без того, чтобы другой не был от
этого бедным. «Начало и
корень богатства должны непременно таиться в какой-нибудь несправедливости»,
— думал он. Бедность Златоуст вовсе не считал добродетелью. С одной стороны,
бедность его привлекала, как нужда, как страдание, — и постольку среди бедных Христос. И приходит Он к нам в
образе нищего, а не под видом богача... С другой стороны, бедность, когда
она избрана добровольно ради Бога, или принята с радостью, есть путь
добродетели. Прежде всего потому, что неимущий
свободнее имущего, у него меньше привязанностей, меньше забот... Ему легче
жить, легче подвизаться.
Златоуст знал, конечно, что и бедность может
оказаться тяжким бременем — не только внешним, но и внутренним, как источник
зависти и злобы или отчаяния... Поэтому он старался бороться с нищетою. Его
внимание занято всегда нравственной стороною дела. Он совсем не был социальным
реформатором, но только пастырем душ. Это не значит, что у него не было
социального идеала. Но его социальный
идеал был прежде всего нравственным идеалом. Это был,
прежде всего, идеал равенства. Ибо неравенство исключается подлинной любовью...
Златоуст исходит из мысли, что в строгом смысле
слова собственности нет и быть не может.
Ибо все принадлежит Самому Богу, и только одному Ему,
а от Него подается в дар, как бы заимообразно. Все — Божие, — собственным может
быть у человека только доброе дело... И при этом Бог подает все в общее владение... «Если наши блага принадлежат общему
Владыке, то они в равной степени составляют достояние и наших
сорабов: что принадлежит Владыке, то принадлежит вообще всем. Разве мы не видим такого устройства в
больших домах... И все царское принадлежит всем: города, площади, улицы принадлежат всем; мы все в равной мере
пользуемся ими. Посмотри на строительство Божие. Он сотворил некоторые предметы
общими для всех, чтобы хотя таким образом устыдить
человеческий род, как-то: воздух, солнце, воду, землю, небо, море, свет, звёзды
разделил между всеми поровну, как будто между братьями... И другое
соделал Он общим, как-то: бани, города, площади, улицы. И заметь, что касательно
того, что принадлежит всем, не бывает ни малейшей распри, но все совершается
мирно. Если же кто-нибудь покушается отнять что-либо и
обратить в свою собственность, то происходят распри, как будто вследствие того,
что сама природа негодует, что в то время, когда Бог отовсюду собирает нас, мы
с особым усердием стараемся разъединиться между собою, отделиться друг от
друга, образуя частное владение, и говорить эти холодные слова: «То
твое, а это мое». Тогда возникают
споры, тогда огорчения. А где нет ничего подобного, там ни споры, ни распри не
возникают. Следовательно, для нас
предназначено скорее общее, чем отдельное владение вещами, и оно более согласно с самой природой. Отчего никто не заводит
никогда тяжбы о владении площадью. Не потому ли, что она принадлежит всем?»...
И
Златоусту кажется, что даже животные
лучше... «У них все общее — и земля,
и источники, и пастбища, и горы, и леса, и ни одно из них имеет больше другого.
А ты, человек, кротчайшее животное, делаешься свирепее зверя,
заключая в одном своем доме пропитание тысячи и даже многих тысяч бедных, между
тем, как у нас одна общая природа и многое другое, кроме природы: общее небо,
солнце, луна, хор звезд, воздух, море, огонь, вода, земля, жизнь, смерть,
юность, старость, болезнь, здоровье, потребность пищи и одежды. Так же общие и духовные блага: священная трапеза, тело Господа,
честная кровь Его, обетование Царства, баня возрождения, очищение грехов,
правда, освящение, искупление, неизреченные блага... Поэтому
не безумно ли тем, кто имеет так много общего между собой — и природу, и
благодать, и обетования, и законы — быть так пристрастными к богатству, не
соблюдать и в этом равенства, но превосходить свирепость зверей, и при том
тогда, когда предстоит необходимость скоро оставить все это»...
Источник неравенства Златоуст видит в человеческой воле и свободе, в воле к собственности. От свободной воли человека зависит, как
распоряжаться данными ему дарами, в этом распоряжении, по Златоусту, существо
вопроса. Он совсем не требует всеобщей бедности или нищеты. Он обличает роскошь
и излишество, только несправедливое неравенство. Он ищет справедливости.
Материальные блага подаются от Бога, нельзя ими гнушаться. Но нельзя отчуждать
их в своекорыстную пользу одних, в ущерб другим.
Решение вопроса Златоуст видел в любви, ведь «любовь не ищет своего» (1 Кор. 12. 5). Ему казалось, что
вопрос был решен в первенствующей
Церкви, как рассказано в книге Деяний. «Отказывались от имущества и радовались,
и велика была радость потому, что приобретенные блага были больше... Не было
холодного слова: мое и твое, поэтому была радость при трапезе... Это жестокое и
произведшее бесчисленные войны во вселенной вырежете: мое и твое было
изгнано из той святой Церкви, и они жили на земле, как ангелы на небе: ни
бедные не завидовали богатым, потому что не было богатых, ни богатые не
презирали бедных, потому что не было бедных. Не так было тогда, как бывает
ныне. Ныне подают бедным имеющие собственность, а
тогда было не так... Во всем у них было равенство и
все богатства смешаны вместе»...
Характерно,
что именно на этот пример прежде всего ссылались всегда идеологи монашеского
общежития, отвергавшие до конца право частной собственности. Златоуст хотел
бы монашеский пример повторить в миру. Он имел в виду
при этом небольшую сравнительно общину в Антиохии или в Константинополе. И в
своих беседах он рассчитывал, как при добровольном отказе от имущества и при
справедливом его распределении все были бы обеспечены. Именно так было тогда
организовано церковное имущество, оно
было общим, распределял его епископ. Отчасти оно тратилось на нужды храма,
за его счет жил клир, но прежде всего оно было
«достоянием бедных».
Однако Златоуст подчеркивал, что такое обобществление имений может быть
полезно лишь в том случае, когда оно добровольно, когда оно является выражением
любящего самоотречения и любви, и потому оно предполагает высокую степень
нравственного преуспеяния и совершенства. Иначе сказать: это предельный или
идеальный случай христианского милосердия. Потому Златоуст ограничивается
требованием щедрой милостыни. Милостыню он понимает очень широко — есть
вещественное подаяние, но есть и милостыня советом... «Разве не велика будет милостыня, — спрашивает он, — если душу,
объятую унынием, находящуюся в крайней опасности, одержимую пламенем (страсти),
кто освободить от этой болезни»?... Для Златоуста всего важнее единодушие,
чувство общности, чувство общей ответственности и заботы. Именно поэтому он считал милостыню необходимым и существенным
моментом христианской жизни: «Если кто не творит милостыни, останется вне
брачного чертога, — говорил Златоуст, — и непременно погибнет. Не за воздеяние
рук можно быть услышанным, простирай руки твои не к небу, но к рукам бедных»...
(…)
Заслуживают внимания мысли Златоуста о гражданском
строе. Он не раз был принуждаем говорить о власти,
особенно в Константинополе. Власть, в его понимании, есть вид порабощения и предполагает неравенство, она установлена
Богом, но вследствие греха. В раю не было власти, ибо не было неравенства, и человек
был свободен. Греховность делает власть необходимой, как некую скрепу
общественной жизни, без власти началась бы всеобщая борьба... Однако властвуют
те же греховные люди, и потому слишком часто власть бывает жестокой и
несправедливой. При этом она не становится незаконной, и всякой власти надлежит
повиноваться. Предел свой власть имеет только в Церкви, мирская власть не
распространяется за церковную ограду. И служители Церкви призваны утешать обиженных и скорбящих. «Судии устрашают, — так пусть утешают
священники... Начальники угрожают, — так пусть ободряет Церковь», — говорил
Златоуст... «Посредством того и другого Бог устрояет наше спасение. Он и
начальников вооружил, чтобы устрашали дерзких. Он и священников рукоположил,
чтобы утешали скорбящих»... Во-вторых, священство
призвано вразумлять и обличать властвующих. «Последняя власть священника выше царской, — говорил Златоуст, —
потому и царь преклоняет главу под руки священника, и в Ветхом Завете царей
помазывали священники»... Однако, священнику
дано только право на слово и дерзновение, и ему не дозволено применять силу.
Власть остается в глазах Златоуста неприкосновенной, но она подсудна суду церковного разума и совести…
(…)
-----------------------------------------------
.
Св. Иоанн был родом из Антиохии, и по своему духовному складу, по своему
религиозному мировоззрению он был типическим антиохийцем. Год его рождения в
точности не известен, приблизительно сороковые годы IV-го века, между 344 и 354
годами. Происходил святой Иоанн из богатой и знатной христианской семьи, по
рождению и по воспитанию принадлежал к эллинистическим
культурным кругам малоазийского общества. Этим объясняется его высокая
личная культурность, аристократическое благородство его облика, известная
светскость его обхождения. От культурности Златоуст не отказывался и тогда,
когда отрекался от мира и от всего, что в мире.
О
Златоусте можно говорить, как об истом эллине. Он получил блестящее и широкое
образование. Он учился у знаменитого Ливания.
Мыслителем или философом Златоуст не был. В категориях античного мира его можно
определить как оратора или ритора. Античный ритор — это учитель, моралист,
проповедник. Таким учителем был и Златоуст. Эллинизм Златоуста сказывается прежде всего в его языке и стиле. Как оратора и
стилиста его можно сравнивать с Демосфеном и даже с Ксенофонтом и Платоном, в
стиле Златоуста оживают вновь сила и блеск классических Афин. Аттициста видели
в нем и его современники. Нельзя сказать, что эллинизм Златоуста был только
формальным и внешним — это не только форма, но стиль...
Во
всяком случае эллином Златоуст всегда оставался... Это
чувствуется уже в его морализме. Морализм был как бы естественной правдой
античного мира. Этим объясняется и оправдывается преображающая рецепция
стоицизма христианской этикой, сублимация естественной правды до благодатных
высот. И у Златоуста очень ярки черты такого преображенного стоицизма. Он учил
всегда о нравственной мудрости, о моральном благородстве. Он мыслил всегда в
категориях нравственной оценки. Но исполнение естественной правды он видел
только в откровенном евангельском идеале. ..
И прекрасное было для него скорее этической, чем
эстетической категорией. Красоту видел он прежде всего
в деятельном добре. Евангелие было для него книгою о красоте добра, явленного в
образе Богочеловека. Этим определилась тема его жизни...
Моральный характер Златоуста сложился очень рано, уже
в юные годы. Пример и уроки матери были закреплены и усилены уроками священных
наставников — Мелетия Антиохийского, Диодора, аскета Картерия... Светское
призвание не удовлетворяло Златоуста. И прежде, чем он смог уйти из мира, он в
самом родительском доме предается аскетическим подвигам. Только по смерти
матери, в 374 или в 375 году, св. Иоанн получил возможность удалиться в
монастырь неподалеку от Антиохии и провел здесь четыре года, а потом еще два
года в пустыне... Это был для Златоуста
временный искус. Он возвращается в
мир, чтобы подвизаться среди мира. Аскетизм для Златоуста означал скорее
духовную установку, нежели определенные внешние и бытовые формы. Аскетизм для
Златоуста означал прежде всего отречение, т.е. внутреннюю свободу и
независимость от мира, от внешней обстановки и условий жизни. В этом смысле
аскетом он остался на всю жизнь. В мир
он вернулся проповедником аскетизма. Не для того, чтобы призывать к внешнему
уходу из мира, из городов, в этом уходе он видел только временную меру... «Я
часто молил, — говорит Златоуст в эти годы, — чтоб миновалась нужда в
монастырях, и настал и в городах такой добрый порядок, чтобы никому никогда не нужно
было убегать в пустыню»... Златоуст стремился
преобразовать и жизнь городов на евангельских началах, в духе «высшей
философии», ради этого стал он пастырем и проповедником.
Диаконское посвящение св. Иоанн принял в 381 году от
Мелетия Антиохийского, пресвитерское — от его преемника Флавиана в 386 году. О
своем новом призвании Златоуст говорил в знаменитых книгах «О священстве» (в
действительности об епископском служении)… В
священнике Златоуст видит, прежде всего, учителя, наставника, проповедника, пастыря
душ. И об учительном служении священства он говорит всего больше. В этом
отношении он ставит священника выше
монаха — в пастырском служении
больше любви, чем в монастырском уединении, и пастырство есть служение
деятельной любви, служение ближним... «То именно и извратило всю вселенную, что
мы думаем, будто только монашествующим нужна большая строгость жизни, а прочим
можно жить беспечно», — замечал Златоуст...
(…)
В 398 году Златоуст был призван на Константинопольскую
кафедру. И был призван именно как признанный пастырь и учитель. Такова была
воля и клира, и церковного народа, и двора. В Константинополе Златоуст продолжал проповедовать… Задача
нравственного перевоспитания общества и народа встали перед
Златоустом в это время с особою силою. У него было впечатление, что он
проповедует людям, для которых
христианство стало лишь модной одеждой. «Из числа столь многих тысяч, —
говорил он, — нельзя найти больше ста спасаемых, да и в этом сомневаюсь»...
Самая многочисленность христиан его смущала, — «тем больше пищи для огня»... И
с горечью говорил он о наступившем благополучии: «Безопасность есть величайшее
из гонений на благочестие, — хуже всякого гонения. Никто не понимает, не
чувствует опасности, — безопасность рождает беспечность, расслабляет и усыпляет
души, а диавол умерщвляет спящих. И голос проповедника
становился суровым и обличающим, — кругом себя он видел сено, годное только для
огня... Златоуста смущал нравственный упадок — не только разврат, но больше
всего молчаливое снижение требований и идеалов не только среди мирян, но и в
клире...
Златоуст боролся не только словом обличения, но и
делом, делами любви... «Никто не остался бы язычником, если бы мы были
действительными христианами», — говорил он... Он заботился о
благотворительности, учреждал больницы и убежища. Он старался привлечь все силы
к созидательной работе, требовал подвига ото всех.
Это вызывало
противодействие и недовольство не только в Константинополе, но и в других
диоцезах. Вражда к св. Иоанну прорывалась не раз. И столкновение с императрицею
Евдоксией было только последним поводом для взрыва. Враги у Златоуста были
везде. Прежде всего в среде клира, особенно среди
бродячих монахов. Затем при дворе и среди богатых. Слишком сложно рассказывать
всю мрачную историю низложения и осуждения Златоуста на позорном соборе «под
Дубом». Нашлись предатели среди епископата, во главе их стоял Феофил
Александрийский. Среди других активно враждовали оскорбленные
Златоустом Акакий Верийский, Севериан Гавальский, Антиох Птолемаидский.
Обвинений против Златоуста было много, среди них и подозрение в оригенизме.
Златоуст был низложен, и император утвердил приговор.
Ссылка Златоуста была недолгой. Очень скоро был он возвращен и встречен народом
с ликованием. Однако, вражда не улеглась. И против
Златоуста был обращен самый факт его возвращения без отмены соборного
приговора. За это по IV-му правилу Антиохийского собора следует лишение прав,
если бы даже приговор был несправедлив. Златоуста не признавал судивший его
собор законным, не признавал (и не он один) и Антиохийского правила, но
требовал собора для оправдания. Епископы вторично осудили Златоуста. Он
продолжал свое служение.
Волнение возрастало. И в июне 404 года Златоуст был
изгнан вторично и отправлен сперва в Кукуз в Малой
Армении, затем в Пициунт. Он не вынес тяжести пути и в дороге почил 14-го
сентября 407 года.
Очень скоро открылась вся неправда осуждения
Златоуста. В 417 году Константинопольский епископ Аттик восстановил его имя в
диптихах, ссылаясь на голос народа. Кирилл Александрийский резко протестовал:
«Если Иоанн в епископстве, почему Иуда не с
апостолами. И если есть место для Иуды, то где Матфей»... В 419 году уступили и
в Александрии. А в 438 году останки Златоуста были перенесены в Константинополь
и положены в храме св. Апостолов. Приговор собора «под Дубом» был отменен общим
свидетельством церкви.
-----------------------------
Составитель А.Бусел